Книга была живой, она пульсировала в его руках, как будто у нее внутри билось сердце. Он практически слышал, как она шепчет ему, умоляет взять ее, открыть и выпустить на волю то, что в ней сокрыто. На обложке не было ни единого слова, только знак полумесяца. Абрахам обвел его края пальцами.

Иви все еще убеждала его, ошибочно приняв его молчание за сомнение:

— Пожалуйста, мистер Равенвуд. Мне больше некому ее отдать. И я не могу оставить ее с мисс Женевьевой. Не сейчас.

Женевьева подняла голову, как будто услышала их через дождь и рев пламени.

Как только Женевьева взглянула на них, Абрахам все понял. Он увидел ее желтые глаза, пылающие в темноте. Это были глаза Темного Мага. В это мгновение он понял, что именно держит в руках.

Книга Лун.

Раньше он видел эту книгу во снах матери Женевьевы, Маргариты. Это была книга безграничной силы, книга, которую Маргарита одновременно и боялась, и чтила. Она прятала ее от мужа и дочерей, и она никогда бы не допустила, чтобы эта книга попала в руки Темного Мага или инкуба. Эта книга могла спасти Равенвуд.

Иви выудила что-то из складок своей юбки и потерла обложку Книги. Белые кристаллы посыпались вниз с краев книги. Соль — оружие суеверных островитянок, принесших свою собственную магию с Сахарных Островов, с родины их предков. Они верили, что соль отпугивает демонов, и эта вера всегда поражала Абрахама.

— Я вернусь за ней, как только смогу. Я клянусь.

— Я сберегу ее. Даю слово, — Абрахам смахнул соль с обложки Книги, чтобы вновь почувствовать ее тепло под пальцами. Он повернулся к лесу и прошел еще несколько ярдов, чтобы не волновать Иви. Женщины Галла всегда пугались его вида перемещения, как напоминания о его сущности.

— Уберите ее подальше, мистер Равенвуд. Что бы ни случилось, не открывайте ее. Эта книга не приносит ничего, кроме страданий, любому, кто будет иметь с ней дело. Не слушайте ее, когда она будет звать вас. Я приду за ней, — но Иви опоздала с предупреждением.

Абрахам уже слушал.

Когда я очнулся, то обнаружил себя лежащим на полу, уставившимся на потолок своей комнаты. Он был выкрашен в голубой цвет, как все остальные потолки в доме, чтобы одурачить шмелей-плотников, любивших устраивать там свои гнезда.

Я сел, голова кружилась. Коробка с закрытой крышкой стояла рядом со мной. Я открыл ее, страницы лежали внутри, в этот раз я их трогать не стал.

Чушь какая-то. Почему я опять видел видения? Почему я видел Абрахама Равенвуда? Человека, о котором сплетничали все следующие поколения местного населения, потому что Равенвуд был единственным поместьем, пережившим Великий Пожар. Дело не в том, что я верил во все эти россказни, но когда видения вызывал медальон Женевьевы, на то были причины — сведения, которые нам с Леной следовало знать. Но какое отношение к нам имел Абрахам Равенвуд? Единственным общим в этих видениях была Книга Лун. Но Книга исчезла. Последний раз ее видели в день рождения Лены, она лежала на столе в склепе, охваченном огнем. Как и многие другие вещи, она теперь не более чем горстка пепла.

Глава шестая

Семнадцатое мая. Всё, что осталось

На следующий день в школе за обеденным столом я сидел наедине с Линком и его четырьмя сэндвичами с говядиной. Всё, о чём я мог думать, пока ел свою пиццу, это слова Линка о Лене. Он был прав. Она менялась, понемногу, день за днём, пока я не начал забывать, как было раньше. Я знал, что если бы мне было с кем об этом поговорить, то мне бы посоветовали дать Лене время. И ещё я знал, что так говорят тогда, когда сказать нечего, и сделать ты уже ничего не можешь.

Лена не очнулась от произошедшего. Она не приходила в себя и не возвращалась ко мне. Скорее наоборот, она отдалялась от меня дальше, чем кто-либо другой. Все дальше и дальше, и я не мог достучаться до неё — ни словами, ни мыслями, ни поцелуями, ни любыми другими простыми и сложными способами, какими мы раньше могли общаться. Теперь, когда я брал её за руку, я чувствовал только холод.

И когда Эмили Ашер смотрела на меня с другого конца столовой, в ее глазах не было ничего кроме жалости. Опять я был тем, кого жалели. Я не был больше «Итаном Уэйтом Чья Мама Умерла В Прошлом Году». Теперь я был «Итаном Уэйтом Чья Девушка Слетела С Катушек Когда Умёр Её Дядя». Люди знали, что были проблемы, и что Лену давно никто не видел в школе со мной.

Пусть им не нравилась сама Лена, но их одолевала жалкая страсть к чужому несчастью. А я почти что монополизировал рынок несчастья. Я был более чем несчастным; более раздавленным, чем расплющенный сэндвич с говядиной, оставленный на подносе в школьной столовой. Я был одинок.

***

Однажды утром, примерно неделю спустя, я услышал где-то на краю сознания странный звук вроде трения или царапания иглой старой пластинки, или звука рвущейся бумаги. Я сидел на уроке истории, и мы говорили о Реконструкции, особенно скучном времени после Гражданской войны, когда Штаты были вынуждены объединиться в одну страну. Но в гатлинском классе эта тема была скорее постыдной, нежели наводящей уныние, — она была напоминанием о том, что Южная Каролина была рабовладельческим штатом, и что все мы находились на неправой стороне. Мы все знали об этом, наши предки оставили нас с неизменной неудовлетворительной оценкой в национальном нравственном табеле успеваемости. Такие глубокие раны всегда оставляют шрамы, как бы вы ни пытались исцелить их. Мистер Ли все так же монотонно бубнил, сопровождая каждое предложение тяжким вздохом.

Я пытался его игнорировать, когда почувствовал, что что-то горит, возможно, перегревшийся двигатель или зажигалка. Я осмотрел класс. Запах исходил не от мистера Ли — наиболее частого источника всевозможных мерзких ароматов на моих уроках истории. Казалось, никто больше ничего не замечал.

Звук становился всё громче, превращаясь в беспорядочный шум разрушения — грохота, разговоров, крика. Лена.

Ли?

Ответа не было. Сквозь шум я услышал, как Лена бормочет строки стихотворения, и совсем не такого, какое можно отправить кому-нибудь на День Святого Валентина.

Не отвергающий, но тонущий…

Я узнал стихотворение — дело плохо. Лена, читающая Стиви Смита, была всего в одном шаге от мрачнейшей Сильвии Плат и дня в стиле ее романа «Под стеклянным колпаком». Это был Ленин тревожный сигнал, подобный тому, как Линк, слушающий Дэд Кеннедис, или Амма, шинкующая овощи для фаршированных рулетов своим мясницким ножом.

Держись, Ли. Я иду.

Что-то изменилось, и пока оно не успело поменяться обратно, я схватил учебники и бросился бежать. Я был за дверью еще до того, как мистер Ли произнес свой следующий вздох.

***

Рис даже не взглянула на меня, когда я вошёл в дверь. Она указала на лестницу. Райан, младшая из кузин Лены, грустно сидела в обнимку со Страшилой на нижней ступени. Когда я взъерошил ей волосы, она приложила палец к губам:

— У Лены нервное расстройство. Мы должны вести себя тихо, пока бабушка и мама не придут домой.

Это было преуменьшением.

Дверь была чуть приоткрыта, и когда я толкнул её, петли заскрипели, будто я входил на место преступления. Комнату словно перевернули вверх дном. Мебель была перевёрнута, разломана или вовсе отсутствовала. Вся комната была усеяна страницами из книг — клочки изорванных страниц покрывали все стены, потолок и пол. На полке не осталось ни одной книги. Это напоминало взрыв в библиотеке. Некоторые из обуглившихся страниц, сваленных в кучу на полу, ещё дымились. Единственное, чего я не видел, — Лену.

Ли? Где ты?

Я внимательно осмотрел комнату. Стена над её кроватью была покрыта не цитатами из любимых Леной книг, на ней было нечто иное.