— Возможно, чтобы выгородить себя. А вдруг это сделала она?

— Но ведь надзиратель признал, что затащил ее в лабораторию, значит, туда она попала не добровольно. Зачем этому человеку давать показания против себя, если этого не было? Я не вижу в этом смысла.

Настоятель помолчал, потом слегка наклонил голову:

— Хорошо, предположим, что приор убил Касалла.

Он снова повернулся к Софи Касалл:

— Но ведь вы признаёте, что поступили на факультет и учились под чужим именем и в чужом обличии. Следовательно, вы дали под чужим именем три клятвы.

Софи кивнула.

— Тогда скажите нам, какого рода… — Он помедлил, а потом продолжил: — Какого рода резоны заставили вас принять подобное решение?

— Я думала, что никому не будет вреда, если я начну учиться.

— Но ведь вы могли посещать факультет и как женщина. Это, конечно, необычно, но не невозможно.

— Да, наверное. Но я бы не встретила одобрения.

— А откуда вы взяли деньги, чтобы заплатить за учебу?

Она молчала. Настоятель объявил перерыв. Кивнул писарю и велел открыть двери. Магистры высыпали наружу, Софи увели.

— Мне пора уехать из Кёльна. Вот уже целый год я вижу только этот город, только его дома, его церкви и его жителей. Как будто весь мир состоит из одного Кёльна.

Напротив жил торговец лошадьми. Уехать на лошади, сесть на корабль или уйти пешком — все равно.

— Вы собираетесь умыть руки, — с подозрением в голосе сказал Штайнер. — Вам не хочется присутствовать на заседании, так ведь? Но почему?

Ломбарди и сам не знал. Он вряд ли сможет вступиться за женщину, которая настолько слабее своих противников. Ситуация представлялась ему безнадежной. Ему было неприятно заходить в этот зал.

— Вы магистр. Вы должны быть там.

— Да, но не сегодня. Я ее предупредил. Но она меня не послушается. Я знаю. Штайнер, у меня есть хороший друг в Каленберге. Поеду к нему. Может быть, послезавтра я вернусь, а может, и нет. Скажите, что я заболел или что-нибудь еще. У меня такое чувство, что я попал в трясину и никак не могу выбраться. В Каленберге есть высокая гора, туда можно залезть и посмотреть вниз. Иногда это помогает восстановить зрение и взглянуть на ситуацию со стороны.

Штайнер молча кивнул. Если человеку кажется, что он сходит с ума, это еще полбеды. Ну, так заберись на гору, Ломбарди, и осмотрись, вдруг найдешь выход Да, поезжай, я тем временем останусь здесь и буду защищать довольно шаткие позиции. Штайнер тряхнул головой. Иногда он переставал понимать, с какой стороны находится противник и как его зовут. Может быть, он сам и есть свой главный враг.

— Давайте не будем ничего загадывать. Мы действительно заинтересованы в том, чтобы ей помочь? Мы хотим дать женщинам возможность учиться, занимая наши места? Я знаю, о чем ее спросит настоятель. Составила ли хоть одна женщина научное положение? Может быть, они просто повторяют за нами наши слова, как это делают маленькие дети, которые только еще учатся говорить?

— Это не так, — с пылом возразил Ломбарди. — Безусловно, есть женщины, имеющие собственные мысли. И даже пишущие собственные книги. Они легко могли бы составить научный тезис.

Штайнер тихонько засмеялся.

— И все-таки я постоянно себя спрашиваю, чего же я хочу на самом деле. Если быть до конца честным, я хочу, чтобы все осталось по-прежнему. И если до конца честным будете вы, то признаетесь, что чувствуете то же самое. Просто эмоции смещают акценты и мешают обзору.

— Тогда присоединяйтесь к тем, кому больше всего хочется обвинить Софи в колдовстве и увидеть ее горящей на костре. Если они начнут задавать вопросы насчет гостии [61]и тела Христова и тому подобных вещей — вы же знаете, о чем я говорю, — то я уйду с факультета. Я думал, что мы уже отказались от подобных методов.

Штайнер не ответил. Появился слуга, пригласивший их вернуться на заседание, но Ломбарди развернулся и вышел из конвента.

Для поездки в Каленберг он выбрал не очень удачное время. Первый весенний ветер, еще очень холодный, швырял ему в лицо снег, перемешанный с дождем Над головой нависли серые облака, по краям дороги клонились вниз ветви деревьев. Со стоическим спокойствием вороной конь рысью продвигался вперед. Стемнело рано, поэтому уже вскоре Ломбарди свернул к одинокому ветхому постоялому двору, где лошадь получила корм и место в конюшне, а всадник — комнату и яичницу с салом. Ночью продолжала бушевать буря. Хозяин только посмеивался и говорил, что, возможно, лучше вообще не ложиться спать, иначе во сне можно оказаться погребенным под развалинами, поэтому Ломбарди лежал на жестком тюфяке, прислушивался к шуму и ждал, когда начнет сыпаться потолок. Но все обошлось. Утром он, совершенно не выспавшийся, оседлал коня.

— Куда держите путь? — спросил его хозяин.

— В Каленберг. К Господину на Башне.

Хозяин поднял голову и посмотрел на пытающееся выбраться из-за туч солнце.

— Будьте осторожны. Уже несколько недель здесь орудует банда: убивают, мучают и грабят. У вас есть при себе надежный нож?

Ломбарди кивнул. Расплатился, поблагодарил и вскочил в седло.

Сначала день обещал быть спокойным. Первые несколько часов небо оставалось голубым, но потом на западе снова начали собираться тучи. Да, самая подходящая погода для того сброда, который прячется в лесах. Здесь проходят направляющиеся в Кёльн обозы с ценными товарами, на продаже которых можно неплохо поживиться. Еще три-четыре часа, и он доберется до Каленберга. Плащ уже давно перестал защищать его от холода, а конь из последних сил продвигался вперед, как будто догадывался, что осталось совсем немного. Темный лес выглядел мрачно, стена туч приближалась. Ветер так и свистел в ушах. Ломбарди ни разу не остановился на отдых, так что ему удалось добраться до города засветло. Ворота еще не закрыли. Только он въехал в город, разверзлись небесные хляби. В гору он поднимался уже под проливным дождем.

Господину на Башне одна судебная тяжба обошлась в половину его владений. Их разграбили и сожгли, так что теперь у него осталась только башня, которая считалась неприступной. Нежеланным гостям сюда хода не было. Когда Ломбарди постучал, через маленькое отверстие в мощных воротах выглянул оруженосец. Ломбарди объяснил, кто он и зачем. Открыли ему далеко не сразу. «Господин вас ждет», — сообщил оруженосец Ломбарди проехал вперед. В свете факелов он различал лишь нижнюю часть здания: крошечные окна, очень узкие амбразуры, потемневшие от дыма и пороха. Оруженосец взял лошадь под уздцы и повел в сарай, так как конюшен у Господина на Башне не осталось. Со скрипом открылась дверь, наружу вырвались сажа и чад. Дым ел глаза и мешал разглядеть хоть что-нибудь, но Ломбарди услышал доносившийся из большого зала голос хозяина, громкий и довольный:

— Смотрите-ка, господин магистр! Иди же сюда, Зигер!

В огромном камине горел гигантский огонь, как будто хозяин решил зажарить для своих гостей целого быка.

— Проходи, сын бернского крестьянина и бретонской ведьмы.

— Мой отец не был крестьянином, — возразил Ломбарди.

— Нет, конечно нет. Он был аптекарем, но в чем разница? Все бернцы — сумасшедшие.

— А все бретонки ведьмы, так?

— Да, у меня очень простая картина мира, сын мой, в ней все весьма однозначно.

Делен засмеялся. Его хохот заглушал ужасный треск в камине, огонь из которого вырывался вверх на добрые десять метров. За длинным столом кроме Делена сидели еще десяток мужчин и три дамы, которые тотчас же поднялись, чтобы поставить для Ломбарди стул. Все три молоденькие, вдвое моложе хозяина, как раз в этот момент швырнувшего через стол кружку с пивом.

— За твоих родителей, сын мой, которых ты наверняка уже давно не видел.

Ломбарди ловко подхватил кружку и сел. Делен приходился ему дядей. Он тоже был родом из Берна, сюда его привела судьба, потому что бернцы, которым надоели его судебные склоки, недолго думая, выставили его за ворота своего города. Тогда он увлекся путешествиями, бродил то к югу от Альп, то к северу от них, пока, женившись, не осел здесь. Жители Каленберга тоже были бы весьма рады, если бы он после смерти супруги убрался отсюда, но ему здесь нравилось. Черной как ночь была его борода, черными — всклокоченные волосы, которые сделали бы честь любому барану. Его тело не помещалось ни в одни доспехи, но с появлением пороха надобность в них все равно отпала. Его башня стояла на настоящем пороховом арсенале, который мог в любой момент показать себя в действии. Но пока Делен такой команды не давал, наоборот, казался совершенно спокойным и настроенным на шутки, до коих был большой охотник — конечно, в соответствующих обстоятельствах.