Это беспокоит меня. Он боится моей осведомленности, подкрепленной убийственным компроматом, способным быть размноженным многократно. Мое устранение ничего не решит, оно, напротив, способно только усугубить проблему. Но, так или иначе, − я злейший враг. И, значит, нахожусь в постоянной опасности. Впрочем, не привыкать.

Стоит подумать и о другом: как занять место Большого Босса и таким образом снять проблему. Его добровольные предложения на сей счет − опасная провокация. И сейчас я отчетливо понимаю ее конечную цель: столкнуть меня с иными претендентами, уже подготовленными дать мне достойный отпор. Он хочет стравить нас, расправившись со мною чужими руками. У него заготовлена комбинация. Но я обойду западню. И постараюсь сделать это непринужденно, не дав ему понять о разоблачении его замысла. К чему лишний раз злить подраненного зверя?

Следующие посетители − двое ребят из ЦРУ. Самоуверенные лощеные сопляки. Держат себя в рамках, но из них так и лезут чванство и прыть. С небрежными извинениями мне сообщается, что они вынуждены задать вопросы, касающиеся судьбы Роланда Эверхарта. И, как бывший высокопоставленный сотрудник ведомства, я должен с пониманием отнестись к их служебным обязанностям.

− Его больше нет, − говорю я. − И в этом можете твердо увериться.

− Нам необходимо знать обстоятельства…

− Они связаны с моими личными счётами, − говорю я. − Какими именно − также мое личное дело. Что же касается государственных интересов, то мой добросовестный патриотизм, не подлежащий, надеюсь, сомнению, никогда не позволит мне совершить безответственные действия. В частности, способные нанести ущерб репутации нашего… учреждения. Скажу больше: за свои слова я готов ответить головой. И мне весьма странно, что подобный разговор со мной ведет не первое лицо, а…

− Мы несем персональную ответственность за этот вопрос, − торопливо уверяют меня.

− Вопрос закрыт, − буркаю я, листая бумаги. Лимит моего внимания к посетителям исчерпан.

Порученцы скраивают разобиженные физиономии и удаляются.

Я возвращаюсь домой поздним вечером, но домашние ожидают меня, не садясь за ужин.

Мы собираемся в гостиной за столом. У меня благодушное настроение, которое, как замечаю, с облегчением передается всем. Нина смешно, в лицах, рассказывает о своих похождениях в России.

Время от времени я останавливаю на ней укоризненный взгляд и скорбно вздыхаю, давая понять, что не всё, благодаря ее легкомыслию, так безоблачно и просто. Спускать ей с рук ее художества не следует, пусть чувствует себя виноватой и обязанной, но, с другой стороны, я воздерживаюсь от колкостей, способных разрушить паритет нашего взаимного расположения.

Марвин валяет дурака, опуская нос в сливочный торт и неся всяческую чепуху. Когда, блистая уличным самообразованием, он отпускает бранное словцо, я хлопаю ему ладонью по затылку, призывая зарвавшегося оболтуса к порядку. Он корчит испуганную рожу, втягивая щеки и плутовато моргая. Барбара вдумчиво грозит ему пальцем, изображая суровость.

В конце концов, я утомляюсь от этакой идиллии. Тем более начинаются разговоры о всякой суетной ерунде, в которые встревает Марвин, то и дело вставляя, распоясавшись, неуместные реплики.

Я ловлю себя на неутешительной мысли, что с моими домашними общего у меня, как ни крути, мало. Когда они заводят длинные беседы, я вспоминаю Кноппа с его монологами и стремлюсь поскорее оборвать разговор. Мне трудно заинтересоваться тем, о чем говорят они. Мне приятно побывать с ними несколько минут, не больше. Как когда-то с пожилыми, ныне покойными родителями, о чем сейчас жалею. Сейчас мне их болезненно и раскаянно не хватает. Хотя, воскреси их, радости моего общения с ними тоже хватило бы ненадолго.

Однако я терпеливо высиживаю за столом, и даже поддерживаю беседу вежливыми вопросами и междометиями. Я не хочу выказывать свою отстраненность, это обернется против меня.

Мы расстаемся в атмосфере успокоенности, любви и доверия.

Я прохожу в спальню.

− Надеюсь, сегодня ты в настроении? − приникает ко мне жена. Она признательна мне за сердечность застолья и трудолюбивое сопереживание.

Я вспоминаю об Алисе. Завтрашнее свидание потребует от меня немалой концентрации сил, распыляться не стоит. Но сегодняшняя оптимистическая симфония семейной консолидации требует заключительных аккордов. Иначе всем партиям грош цена.

− Жду, не дождусь, дорогая…

Наша близость оказывается на удивление нежной, захватывающей и утонченно-прекрасной.

− Какой же ты молодец! − говорит она, приподнимаясь на локте и отбрасывая назад тугие повлажневшие волосы. − Ты во всем молодец, Генри!

− Ты не всегда такого мнения… − Я целую ее в плечо, словно светящееся изнутри от падающего на него ровного, спокойного света ночника.

− Согласись, иногда ты бываешь невыносим.

Она встает с постели. На месте папилломы, столь шокировавшей меня своим отвратительным уродством, − едва различимый шрамик.

Барбара кажется мне привлекательной, как никогда. Вернее, последние лет пять. Изначальный предмет моих вожделений, создание, дышавшее красотой и свежестью юности, принадлежит прошлому. И моей неверной памяти. Миллиарды атомов, некогда составлявших мою любимую, распылились в пространстве, оставив лишь матрицу формы. То же произошло и со мной. Но другим атомам, воплощающим наши теперешние тела, перешла эстафета и знание о нас прежних. Деформированное, подточенное временем. И в этих деформациях, − суть нашего старения. А вот старость − это вовсе не возраст, не количество. Это − качество. Старость − это уже амплуа. Скоро мне придется его освоить.

Я беру Барбару за руку.

− Погоди. Не спеши уходить.

− Ты намерен вспомнить молодость?

− Угадала. Я ее только что вспоминал.

МАКСИМ ТРОФИМОВ

Все было по-прежнему: вокзальная кутерьма, груда вещмешков на перроне, перекличка, купе, набитые одетыми в камуфляж рослыми развязными парнями, моими товарищами; обилие закуски и водки на столиках, уплывающий перрон, и волнующая даль предстоящей дороги.

Я шатался по вагону, заглядывая то к одним, то к другим сослуживцам, прислушивался к разгоряченным речам, воспоминаниям о горячих кавказских буднях, спорам и анекдотам, понимая, что это ветреное дорожное празднество мимолетно, и уже завтра сменится тревожной опасной явью.

Скоро пойдут дожди, раскиснут дороги, дымная тяжелая хмарь повиснет над горами, подернутыми первым снежком, и радовать будет одно: облетит «зеленка», просторнее станет в корявой горной поросли, запрячутся по норам «духи», и шансы получить неизвестно откуда прилетевшую пулю значительно уменьшатся.

Я ехал на Кавказ, не испытывая никакого желания к проявлению героизма и отнюдь не воодушевленный своей миссией. Я не мог осознать владеющие мной кислые чувства, но, как бы ни старался привнести в себя оптимизм, понимал, что направляемся мы на дело, чей финал безрадостен и неясен. После всего произошедшего со мной, теперь мне казалось, что все в этом подлом мире просчитано, поделено, и мы − расходный материал в играх негодяев, пекущихся лишь о своих шкурах. Сможем ли мы удержать Кавказ в узде, если за нами нет правды, веры, силы и убежденности, − всего того, чем, как ни парадоксально, обладала Советская власть, сумевшая внушить к себе уважение горцев. Мы же способны лишь до поры прикармливать одних властительных бандитов, дабы те противостояли другим, − конкурентам, не допущенным к бюджетной кормушке. Но ведь существуют еще тысячи нищих, озлобленных, потерявших все, и есть лукавые, что поднимут их на всеобщий бунт. И на костях нищих отгремит та война, где все мы, ныне следующие на нее, здоровые и красивые, и поляжем. А после перед нами извинятся, поскорбят над гробами, и скажут, что Кавказ, увы, выбрал свой путь, который следует уважать в текущем моменте современности, и теперь нам пора перейти к защите примыкающих к нему российских границ. Граждане добровольцы, милости просим к окошкам военкоматов, необходимо в очередной раз спасать Отчизну и кошельки управляющих ею.