— Ты не в форме, совсем выдохлась, — говорит Софи, но все же останавливается. Анне хотелось бы затеряться в Америке, чтобы узнать другую жизнь, иную, чем та, что ей уже знакома, начать жизнь новую. И чтобы между ней и ее родителями лежал Атлантический океан. И бескрайние просторы в придачу.

Она понимает, что это единственный ее шанс. Для того она и получала хорошие оценки. Компания уютно устроилась на склоне, и Анна пробует в подробностях изложить свои планы относительно Америки наряду с поездками в крупнейшие города страны, куда она отправится на деньги, заработанные собственным трудом. Она уже составила себе точный маршрут путешествий и ждет теперь только подтверждения, что планы эти получили зеленый свет. Райнер ощущает сегодня нечто похожее на братскую симпатию, разглядывая сестру, которая перед Софи демонстрирует столь редкое для себя воодушевление. На какой-то миг им овладевает ощущение, что они с Анной — одна стена, непроницаемая для Софи. Но вот уже оно и прошло. Софи все постукивает носком ботинка по горному склону, на котором произрастает виноград, потому что она может себе позволить не жалеть обувь, и внезапно объявляет, что классный руководитель звонил на днях ее матери и спрашивал, нет ли у Софи желания поехать на год поучиться в Америку, потому что им выделена одна стипендия. Она не хочет ехать и думает, что это как-то несправедливо, потому что у Анны отметки лучше. Но, как было сказано, за границей нужно вести себя безукоризненно, потому что там тебя никто не знает и оттого не имеет понятия, из каких краев прибыл ведущий себя именно таким образом. Потому-то они и смотрят и на происхождение, и на все такое, что просто-напросто абсурдно в такой лишенной классовых различий стране, как Америка, с населением невзыскательным и либерально ориентированным. Софи только этим и может объяснить, почему в гимназии выбрали ее, а не Анну.

Анна в ужасе, по старой доброй своей привычке погружается в немоту, и даже Райнер затыкает свой фонтан и спрашивает, нельзя ли получить стипендию Анне, если Софи все равно откажется. Софи говорит, что нет, она спрашивала, но они решили в этом году вообще отказаться от стипендии и стипендия пропадет в связи с тем, что не нашлось достойных кандидатов. Райнер говорит, что, мол, жаль такой славной стипендии. По правде, он думает совсем о другом: «Слава богу, что Софи не уедет, мы останемся вместе и вместе будем учиться в университете».

В побелевших глазах Анны гнездится смерть, они становятся совершенно прозрачными, и холод, словно от жидкого азота, поднимается в них со дна. Она съеживается в комок, ни одна из природных красот не может больше добраться до ее зрачков. Это сообщение уничтожило Анну, спасительная поездка за рубеж ускользает от нее окончательно. Анна бьет себя кулаком по лбу, но оттуда ничего не выходит и ничего туда уже не войдет.

Венская влюбленная парочка, у ног которой журчат ручейки, а над головами хозяйничает Боженька, окруженный сплошь скрипками, пребывает наверху блаженства, в упоении, ничего не замечая, не замечая даже того, что эта любовь устремляется от Райнера к Софи, а в обратный путь даже и не собирается. Райнер снова хочет прочесть небольшой доклад, как раз об этой любви, а может быть, даже и обнять Софи, рядом с которой в данный момент он стоит над обрывом, а вокруг — ровные, выстроенные, как по ниточке, ряды виноградника, синтез искусства и природы, природой является лоза, искусством является виноградарство. Софи неожиданно говорит, что нужно суметь выйти из себя, потому что в себе мы и так заключены все время. И широко разводит руками в чистошерстяном пуловере.

— А еще ты заключена в моем сердце, — сюсюкает Райнер.

Анна разглядела в траве какого-то усердного жучка и топчет его.

— Не надо убивать живность, послушай лучше меня, — увещевает ее Софи, — я хочу попытаться установить рекорд: как можно скорее достичь определенных мне границ и пределов — хочу изготовить метательную бомбу. Один рецепт я уже разузнала, вытрясла из моей ученой матери-химички.

Анна в своей боли пребывает где-то далеко, а вот Райнер совсем близко, рядом с любимым человеком, и он чувствует, что готов наложить в штаны от страха.

— Слушай, Софи, до выпускных совсем немного осталось, давай займемся этим после экзаменов, чтобы не выгнали из школы, если все откроется, а может быть, лучше давай вообще не будем этого делать?

Софи спрашивает, уж не обделался ли он от страха.

— Вовсе нет, я тоже хочу познать свои границы, но у меня они направлены в другую сторону, в сторону искусства.

Анна не говорит ничего. Она топчет еще трех муравьев (один из них занят переноской груза, и его ноша, ошметок дождевого червя или что там было, превращается в кашу под подошвой Анниного башмака), топчет и свое обливающееся кровью сердце, хотя сердцем ее владеет Ханс. Чужой собственности и чужим людям они к тому времени нанесли уже немало ущерба.

Райнер говорит: — Послушай, ничего я не обделался, честно, однако я считаю неверным затевать подобные вещи перед самым окончанием гимназии, перед выпускными экзаменами на аттестат зрелости, который даст нам право на получение образования в любом университете.

Софи говорит: — Заткнись и слушай внимательно. Изготовлять ее нужно, конечно же, на улице, а не в закрытом помещении, чтобы разорвала она не нас, а других, ведь правильно, тут все ясно. Берется колба с широким горлом, достаточно вместительная, объемом приблизительно 500 миллилитров. Во-вторых, требуются две стеклянные пробирки, одна наполняется концентрированной азотной кислотой, другая — смесью хлорноватокислого калия и сахара в пропорции один к одному. Ясно?

Райнер говорит, что ясно-то оно ясно, но делать этого он, по всей вероятности, не станет, ибо придерживается того мнения, что скоро уже наступит самая прекрасная для них пора, время студенчества.

— Я не собираюсь портить себе жизнь бомбометанием, я же не рехнулся еще, да и ты, в конечном счете, только шутишь. Такие вещи не в твоем характере. Скорее это было бы свойственно моей натуре, однако я пока еще не сделал этого — из благоразумия, и начиная с этого момента, буду благоразумен за нас двоих. Помимо того, любовь похожа на взрыв, сотрясающий тело изнутри, силы несравненно большей, чем любая бомба, эта ослепительная вспышка идет непосредственно из самого естества. Ведь, как тебе определенно известно, ты любишь меня уже давно, даже если ты самой себе не желаешь признаться в этом.

Анна наносит вред виноградной лозе, отдирая кору со ствола.

— Потом, — продолжает Софи, растягивая слова, — надо наполнить колбу эфиром, а обе пробирки вставить в нее таким образом, чтобы их донышки были прижаты ко дну колбы. Затем плотно закрытые пробирки и горловину колбы залить воском.

В Анну очаровательные окрестности Вены ввинчиваются, как добела раскаленное сверло дрели, не находя сопротивления, с визгом пробуравливая насквозь. Анна не находит ничего, что можно было бы умертвить, и начинает омертвляться сама, и процесс это медленный и мучительный. Ей больше хотелось бы убивать других живых существ, но время года к этому пока еще не очень располагает.

Райнер снова говорит, что нет, не будет он этого делать. В конце концов, Софи забывает, что главный здесь он. Не исключено, что он сделает это, может быть, потом, когда обеспечит себе средства существования, станет хорошо зарабатывать и ему уже будет наплевать на все, но не раньше. Ведь потом потребуется гораздо больше мужества, потому что тогда потерять можно будет больше. А вот сейчас он совершенно точно делать этого не станет и ей не позволит. Софи не стала бы любить мужчину, который решился бы на такое, потому что могут пострадать невинные люди.

Софи говорит, что как раз это и хорошо, и еще — что в наши дни невинных нет вообще. Разумеется, бомбу нужно бросать таким образом, чтобы стукнулась она дном, иначе вообще ничего не будет, если же кинуть ее как надо, то она взорвется сразу, от малейшего удара.

Райнер взвизгивает, как младенец, и принимается пространно объяснять, почему он тем не менее, во-первых, во-вторых, в-третьих, в-четвертых, в-пятых и вообще никак не может этого сделать. Доводы Райнера не вызывают у Софи никакого интереса, но они типичны для него. «Ну вот, связалась с этим треплом, исключительно ради этого дела забралась в такую даль (да еще по его желанию!), а теперь ничегошеньки не выходит, кроме словесного поноса. Возьму в оборот Ханса, уж он-то не откажется».