Словно спасаясь от урагана, брат и сестра держатся друг друга и поливают желчью какого-то мускулистого задаваку, который даже понятия не имеет, кто такие Сартр и Камю и откуда они родом (из Франции, разумеется).

На противоположном, глубоком конце бассейна, к великой досаде Райнера, плывет кролем Софи в безукоризненно белом бикини, которое многое скрывает, но и демонстрирует окружающим кое-что из того, что принадлежит одному лишь Райнеру. У нее и в плавании хороший стиль, резиновая шапочка прикрывает волосы, она тренируется просто так, для себя, безо всякого желания произвести впечатление, а этого и не нужно, если умеешь делать что-то хорошо. Просто она здесь и это ее личное дело. Она явно позабыла о присутствии Райнера, его присутствие ей следовало бы воспринимать как постоянную угрозу и в то же время — как стимул, побуждающий не тратить все силы на спорт, но посвятить себя личной жизни, работать над их отношениями, улучшать их. Дугой выныривает ее тело и вновь погружается в холодную зеленую влагу, называемую водной стихией. Если что-нибудь предстает в напряжении, это сравнивают с натянутым луком, но Софи напрягает свое тело, как это делает только Софи, а никакой не лук. Ее рука вздымается из воды, пронзает поверхность и вновь исчезает без следа. Следы Софи оставляет лишь в сердце Райнера и в мозгу Анны; она невесома, одной только лошади известен ее истинный вес, ведь той нередко приходится нести на спине свою всадницу. Но чтобы ее лошадь, Терчи, стонала под весом наездницы — такого пока никто не слышал.

Купол гудит от воплей целого школьного класса, который в полном составе выстроился на урок плавания. Райнер и Анна подглядывают украдкой, чтобы чему-нибудь такому научиться и попробовать, потом, когда Софи посмотрит в их сторону. Но для таких дел они слишком трусливы и не любят опускать голову в воду, где ты беспомощен, где трудно дышать и ты заведомо слабее любого здесь, ведь все они такие тренированные. Брат и сестра больше любят смотреть на всех свысока. Молодой парень, судя по телосложению, слесарь или токарь, подныривает промеж ног Анны, которая, взвизгнув, исчезает в столбе брызг. Райнер с опаской шарит руками под водой, чтобы вытащить сестру на поверхность. Вспенивая воду, Софи форелью устремляется к ним, хочет помочь, но с Анной уже все в порядке. Райнер боится, что Софи заметит сейчас, как он плохо плавает, но та вообще не считает нужным обращать внимание на такие вещи, она наслаждается ощущением, которое предоставляет человеку его тело, когда оно приватным образом действует в своем качестве — как тело, ничего более. Потом она вскакивает под душ, потому что торопится. За ней вслед бледные Райнер и Анна. Софи пружинит под струей душа, Райнер занимает место рядом, чтобы подробно вещать ей о своей любви. Так, в частности, он останавливается на том, что абстрактное понятие счастья надлежит отождествлять с абстрактным понятием любви, и еще раз подчеркивает теперь это, потому что уже неоднократно уверял ее в подобном. Любовь есть счастье, счастье без любви просто немыслимо. Истинное чувство счастья (по его заверениям) пронзает трепетом твое потрясенное сердце лишь тогда, когда ты осознаешь, когда постигнешь, что человек принадлежит тебе полностью, что он любит тебя всеми фибрами своей души, что он всегда останется верен тебе, что бы ни случилось, тогда, лишь тогда ты сможешь сказать: я счастлива. Утверждать нечто подобное, когда получаешь хорошую отметку за контрольную, было бы просто смешно.

— Не слышу ни звука, — реагирует Софи на этот крик души, подставляя всю себя, равно как и свои ушные раковины, под шумящие струи, чтобы смыть запах хлорки. Она вьется змейкой, ввинчивается в душевую струю, будто дрель, на которую надето белое бикини. Счастлив может быть лишь тот, кто любит и знает, что любим уже только за то, что он есть, и ощущение телесного соединения несет это счастье в гораздо меньшей степени, чем личное совместное бытие, да, именно так он, Райнер, тебе, Софи, уже однажды имел честь разъяснять, что половой акт как таковой, в своей целокупности, способен принести, вероятно, меньшее ощущение счастья, чем самый обычный поцелуй или даже самое простое слово в устах той, которую любишь. Мысль о каком-то там половом акте Витковски-младший отстраняет от себя далеко прочь, но обычный поцелуй получить ему, конечно же, хочется, просто он не решается ее об этом попросить. Мысль о половом акте Софи еще никогда не приходила в голову. Лицо ее под струей воды такое далекое, будто между ними пролегает автомагистраль. Улица, запруженная воскресным потоком машин. Даже ничтожного поцелуя, такой малости, и то не добьешься. Еще не так давно Райнер вырезал фотографии красоток из журналов, однако груди и прочие части тела удалялись при помощи ножниц, и только остаток, лицо, мог быть прикноплен на самое почетное место, к двери шкафа.

Огромное световое пятно выплескивается на кафельную стену, какой-то балбес забавляется с зеркальцем. Узенькие мостки, лесенки и галереи переходов раскачиваются и прогибаются под мокрыми ступнями пловцов. Здесь беспощадно светло. Анна сидит на полу, прикрываясь обеими руками, потому что бюстом она небогата. Сейчас ее вновь охватила немота, что бывает с ней в продолжение вот уже долгого времени и довольно нерегулярно. В четырнадцать лет как-то раз в школе она вдруг перестала разговаривать. Как хорошей ученице ей тогда разрешили давать ответы на экзаменах в письменной форме. Со временем наступило улучшение, только вот сегодня что-то совсем худо, она вообще ничего не может произнести, ни слова, даже когда очень хочет. Зато Райнер болтает за двоих и говорит, что он очень хочет Софи когда-нибудь потом, намного позже, когда оба они наконец-то полностью созреют для этого. Сейчас пока еще нет, потому что нужно набраться терпения. Потом.

— Знаешь, Софи, стоит тебе поставить себя над человеческой природой и, быть может, попытаться насильно добиться счастья и любви в так называемом свободном браке, то тогда ничего не добьешься, совершенно точно.

Вышеупомянутая Софи выходит из-под душа, искрится во все стороны брызгами, словно она родилась и выросла в этой влажной стихии, и такое впечатление складывается, когда видишь ее в любой стихии, все равно, на земле или в воздухе, — она уклоняется от затронутой темы, шлепает Райнера по плечу и идет одеваться. Райнер следует за нею повсюду, отсюда туда и оттуда сюда, что ее раздражает, как будто он не может один, сам по себе идти туда, куда ему хочется. Она шлепает его еще раз, как предмет меблировки или собачку, убирайся, не торчи у меня на пути, потому что это мой личный путь, да, я его купила, а ты ищи себе свой.

Райнер говорит, что, как в «Фаусте», — труд не сможет сделать тебя счастливой, самое большее, он принесет удовлетворение. Труд есть инструмент любящего, чтобы отвести или частично нейтрализовать скопившееся напряжение.

— Объясняю: думаю, не ошибусь в предположении, что ты любила, любишь или, по крайней мере, сможешь вжиться в чувства любящего человека. Лишь при этом условии ты узнаешь чувство, постигнешь, ощутишь его и проникнешься им, и в момент наивысшей сосредоточенности труд в состоянии освободить тебя от гнетущей тяжести, охватившей твое юное сердце. Но стоит тебе оказаться поблизости от любимого человека, как тобой овладевает ощущение глубочайшего покоя, чтобы тут же уступить место чувству сильнейшей тревоги, тревоги настолько сильной, что бледнеют руки и начинают подрагивать пальцы. Именно это происходит со мной.

Райнер вцепляется в перила, которые поставлены здесь, чтобы уберечь его от падения, так как он не является тренированным пловцом. Таким образом живешь, как бы одновременно пребывая в двух агрегатных состояниях, в двух постоянно сменяющих друг друга стадиях, они и есть счастье. Агрегатное состояние воды — текучее, агрегатное состояние Райнера — студенистое ни то ни се.

У ног его скорчилась сестра, пребывающая в скверном настроении, она ничего не говорит, ни о чем не спрашивает, лишь внутри себя, в своем мертвом безмолвии она принимает решение, что не так скоро теперь снова пойдет в бассейн, потому что ее стихия — не вода, но волны музыкальных звуков, которые то накатываются, то откатываются, то душат бурлением, то дают отдушину, но никогда не укатывают прочь и никогда не окатываются под душем. Она раскрывает рот, но ничего не пробивается наружу, ни слова, ни музыкального тона. Молчанье.