Ночью в своей одинокой постели Меган не переставала думать о его словах. Почему она, интеллигентная в пределах разумного женщина двадцати четырех лет, сидит сорок часов в неделю за столом у стенки, где даже поговорить не с кем, и переставляет туда-сюда керамических мишек? Почему отмечает каждое движение Джонса (которого последнее время часто не бывает в отделе – она надеется, что у него нет проблем со здоровьем), вместо того, чтобы завести с ним разговор? Сидни изолировала ее от всех остальных, это так, и на секретарей в «Зефире», как правило, не обращают внимания – но изменить это в ее силах.Если ее уверенность в себе окрепнет, она перестанет дичиться людей. Если она немного сбросит вес и купит себе что-нибудь модное…

Сплошная фантастика. Но тот человек в телевизоре сказал, что Меган мешает только сама Меган,и если это правда, то она и Джонса способна добиться.

От одной мысли об этом она краснеет, как последняя идиотка. Смешно даже представить, что Джонс может влюбиться в нее. Он молод, динамичен и окружен девушками, которые без всяких усилий превосходят ее внешне, вроде Холли Вейл (стройной атлетической блондинки), Гретель Монаднок (красотки) и Евы Джентис (непозволительно красивой). Меган всю свою жизнь провела в тени таких девушек с блестящими волосами и сверкающими улыбками – они встряхивали этими своими волосами, смеясь над шутками мальчиков, которые нравились Меган. Она все про них знает. Они флиртуют, хотя у них уже есть бойфренды (всегда есть и всегда самые лучшие), и без всякого умысла притягивают к себе всех мужчин поблизости, напоминая им, как выглядит желанная женщина. Вот так она выглядит в отличие от очкастой толстухи Меган, которая с тем же успехом могла бы принадлежать к другому биологическому виду.

Сейчас она идет в душ при спортзале. Каждый шаг причиняет ей боль, но Меган кажется, что все ее тело поет. Она в полном изумлении. Не потому ли люди занимаются физкультурой? Если боль и изнеможение будут сопровождаться такими вот ощущениями, она уж как-нибудь выдержит. Каждый день будет бегать на работу и когда-нибудь станет такой, как Холли, – стройной, привлекательной, выходящей из душа в этот самый момент.

Меган замирает на месте. Холли, прикрытая одним только белым полотенцем, удивленно моргает.

– Привет, – говорит Меган, но в этом участвуют только губы – горло отказывается озвучить сказанное. Попытавшись его прочистить, она издает похожий на сморкание звук и замолкает, совсем уничтоженная.

– Не знала, что ты спортсменка. – Холли ставит ногу на скамейку, наклоняется вперед, сушит волосы другим полотенцем.

– Я только начала, – выдавливает из себя Меган; ей невыносимо стоять тут и смотреть, как играют мускулы на загорелых плечах Холли – плечах, так не похожих на ее собственные. Пройти мимо этих плеч в душ так трудно, что тело не сразу повинуется ей. Пальцы до боли сжимают сумку с рабочей одеждой.

– Молодчина, Меган, – говорит вдруг Холли.

Меган в шоке. Похоже, Холли сказала это совершенно искренне.

Четырнадцатый этаж делится на две половины: продажу тренингов, направо от лифта, и собственно тренинги, налево. Оба отдела похожи, словно зеркальные отражения. Все отделы «Зефира» похожи друг на друга, есть много анекдотов о рассеянных служащих, которые приходят в чужой отдел, садятся за стол и жалуются, что не могут войти в свой компьютер.

В совещательной комнате отдела тренингов жалюзи опущены и на внутренней стеклянной стене, и на окнах. Вокруг стола молча сидят четверо. Один, Саймон Хаггис, смотрит на Карен Нгуен – точнее, на черную выпуклую родинку у нее под носом. За те два года, что они проработали вместе, он никогда не обращал внимания на ее родинку, но после тридцати четырех часов в этой комнате ни о чем другом думать не может. Эта родинка внушает ему отвращение. Закрывая глаза, он продолжает видеть ее, угнездившуюся в изгибе ноздри. За последние два часа у него сформировалась уверенность: Карен знает, как раздражает его эта штука, потому и не удаляет ее.

Карен поднимает голову от листка с записями.

– В чем дело?

– Ни в чем. – Саймон достает мятный леденец. У всех остальных вырывается вздох.

– Саймон, – говорит Даррел Кпюстермен мягким страдальческим голосом – как врач, извещающий пациента, что опухоль неоперабельна. Он сидит рядом с Карен. Всеони сидят на другой стороне стола, потому что от Саймона якобы пахнет. Так они заявили десять часов назад. Сговорились против него, ясное дело. – Не надо больше, пожалуйста.

Саймон медленно, шурша целлофаном, разворачивает леденец.

–  Саймон, – говорит Хелен Пателли. Он видит только ее седеющую макушку, потому что она положила руки и голову на стол. – Еще одна мятная конфетка, и я тебе врежу, клянусь.

Саймон кладет леденец в рот и сосет его более энергично, чем требуется, при этом слегка причмокивая.

– Ну пожалуйста, – говорит Даррел. – Мы почти закончили. Давайте напряжемся еще на полчасика, а потом пойдем по домам.

– Ты это еще вчера обещал, – бормочет в сложенные на столе руки Хелен. – Вчера! –Ее голос ломается.

– Но мы же договорились. Последний рывок. Если будут еще какие-то изменения, пусть ими займутся другие. Надо только собраться для последнего…

Дверь открывается, в комнату проникает свет. Все оборачиваются, даже Хелен поднимает голову. На пороге стоит красивый загорелый мужчина, на нем красивый, в мелкую полоску костюм. Саймон не узнаёт его.

– Я не помещал, нет? Блейк Седдон, администрация. – Он улыбается, и сетчатка Саймона надолго фиксирует вспышку. – Решил заглянуть и сказать еще раз, какие вы фантастические работники. Вся администрация знает о вашем самопожертвовании, в том числе и Дэниел Клаусман.

Это вызывает у четверки волнение.

– Дэниел Клаусман знает про нас? – переспрашивает Хелен.

– Он под большим впечатлением. Распорядился, чтобы вам по окончании предоставили все, что вы пожелаете. Отгулы, премия – как скажете, так и будет.

Трое коллег Саймона дружно скалятся. Он не сразу понимает, что они делают, – он уже сутки не видел, чтобы они улыбались. Даже бородавка Карен Нгуен временно прячется за ее носом, и Саймону становится чуть легче дышать.

– А пока… – Блейк смотрит на листок у себя в руке, и Саймону делается плохо. То же самое произошло два часа назад, и за три часа до того, и столько раз, что Саймон уже и счет потерял: кто-нибудь приходит их похвалить, а потом… – Вы знаете, что в график надо ввести вот эти данные за пять лет, не так ли?

Все выпучивают на него глаза. Ничего такого они, конечно, не знали. Когда их задание уточнялось в последний раз, о пятилетней проекции никто не упоминал, и в позапрошлый раз тоже – вообще ни разу, даже когда этот кошмар только начинался и они еще были людьми.

Даррел откашливается. Саймон знает, что будет дальше. Даррел объяснит, в чем дело, а этот, в полоску, нахмурится и скажет, что не понимает, как такое могло случиться; после пяти минут выматывающего душу диалога станет ясно, что их тридцатичетырехчасовая работа практически бесполезна без пятилетней проекции, и все решат, что надо поднапрячься еще разок.Чтобы прекратить это, Саймон встает. Его штаны, чмокнув, отклеиваются от стула. Все смотрят с тупым удивлением, как он неверным шагом обходит стол.

– Да? – говорит Блейк.

Что-то поднимается по ногам Саймона в торс. Он сам не понимает, что это, пока оно не вливается через правое плечо в руку. За оставшуюся долю секунды он успевает спросить себя, действительно ли ему хочется заехать этому мужику в морду, и его кулак невербально отвечает на вопрос. Блейк с воплем падает навзничь, растягивается на ковре. Саймон спокойно стоит над ним. Он готов пойти дальше и убить Блейка, но сейчас пока наслаждается содеянным.

– Саймон! – визжит Хелен.

Он оборачивается. Смотри-ка, как они рты раззявили. Клоуны.

– Уп! Уп! О господи! – Блейк отползает, пытаясь унять кровь, капающую из носа ему на рубашку.