— Значит, так. Будешь мне каждый день докладывать все о товарках.

— Не буду.

— Будешь.

— Не буду.

— Будешь! — Солодов стал хлестать ладонью Соньку по лицу, повторяя: — Будешь, сука… Будешь делать все, что я прикажу!

Сонька вытерла кровь на губах, усмехнулась:

— Жаль, что в этот раз вы, господин начальник, не предложили даме стул.

Прапорщик вернулся к столу, готовясь к какому-то сюрпризу, поднял голову.

— Значит, твоя фамилия Блювштейн?

— Софья Блювштейн.

— Завтра тебя, Софья Блювштейн, отвезут. Кой-кого увидишь.

— Господина, который интересуется мною?

— Про этого пока не знаю. А вот собственного мужа увидишь точно.

— Мужа? Он в тюрьме?

— В тюрьме таких уже не содержат. В соседнем — поселке. Он там вроде вольного поселенца.

Николай вновь конвоировал Соньку к бараку. Под ногами уже скрипел снег, было холодно и ветрено. Оба молчали до тех пор, пока начальственный барак не исчез за поворотом. Первым заговорил охранник.

— Я принес тюленьего жира. Через два дня синяки сойдут.

— Благодарю.

— Что тебе еще нужно?

— Пока ничего. Будет нужно, скажу.

Они дошли до арестантского барака, и Сонька скрылась за дверью.

На следующий день Соньку повезли в поселок вольных поселенцев в сопровождении двух охранников. Один сидел на вожжах, второй дремал рядом с воровкой.

Повозка, запряженная худенькой лошадкой, подпрыгивала на выбоинах и ямах, дремавший конвоир изредка во сне вскрикивал и просыпался. Воровка тоже подремывала, сонно наблюдая, как охранник лупцевал лошадь кнутом.

Этот поселок ничем не отличался от арестантского, в котором проживала Сонька. Те же деревянные бараки, те же люди, серые от одежды, погоды, жизни.

Повозка с Сонькой въехала на улицу, делящую поселок на две половины, и остановилась. Один из охранников сбегал в какой-то барак, но вскоре вернулся, махнул второму:

— Веди!

Второй охранник подтолкнул засидевшуюся на повозке Соньку, и они пошли по улице. Вскоре им навстречу вышел младший офицерский чин, внимательно посмотрел на прибывшую женщину, с недоверием спросил одного из охранников:

— Это и есть та самая Сонька?

Охранник заржал.

— Та самая! Не похоже?

Офицерский чин брезгливо пожал плечами, многозначительно заметил:

— Жизнь. Муж ее тоже уже не Блювштейн, — и повел прибывших по улице дальше.

Охранники и Сонька пересекли весь поселок и остановились на самом его отшибе, у одиноко стоящего барака. Этот барак казался каким-то заброшенным, никому не нужным.

Один из охранников заходить не стал, второй вошел следом за младшим чином, который жестом пригласил Соньку проследовать в помещение.

Внутри было так темно, что глаза не сразу обрели способность что-нибудь увидеть. Они почти на ощупь прошли в глубь барака, и в это время до слуха донесся чей-то сдавленный то ли плач, то ли рев. Было похоже, что звуки эти издавал человек. Младший чин и охранник остановились, пропуская вперед женщину. Она, придерживаясь о стену, сделала несколько шагов и вдруг в этой вязкой тьме разглядела чьи-то очертания. Сделала еще шаг и увидела Михаила.

Его почти невозможно было узнать. Он сидел в клетке с толстыми железными прутьями, лицо заросло густой клочковатой бородой, одежда была изодрана в клочья.

Михаил увидел женщину, поднялся, двинулся к прутьям, бормоча что-то невнятное.

— Ближе подходить не советую, — громко сказал младший чин. — Он безумен. Может задушить.

Михаил уперся лицом в прутья, уставился безумным взглядом на женщину.

— Мам-ма… Мам-ма…

Сонька подошла к нему, через прутья взяла его лицо:

— Миша… Это я, Соня… Твоя Соня, Миша… Ты узнаешь меня?

— Мам-ма…

— Миша, это я, Соня… Сонька!.. Посмотри на меня.

И тут произошло неожиданное. Михаил просунул сквозь прутья клетки руки, обхватил голову женщины, прижал к себе. На какой-то миг его сознание просветлилось.

— Соня… Соня… Соня… — бормотал он, и слезы текли из его глаз. — Сонечка…

Воровка тоже плакала.

Младший офицерский чин, оба охранника и Сонька стояли посреди улицы возле повозки. Младший чин рассказывал:

— Три побега и все три неудачных. Да и куда здесь бежать? Зимой либо замерзнешь, либо сожрут звери. Летом? Летом — утонешь в океане, загрызет мошкара и опять то же самое зверье… Бежать невозможно.

— А с кораблем? — тихо спросила Сонька.

Офицер рассмеялся.

— Намерены попытаться? Ваш муж тоже пытался. Но кто возьмет на корабль убийцу? Два раза снимали с корабля. Был сильно бит палками, три года сидел в холодном карцере, после чего тронулся умом.

— Ждем, когда помрет. — Посмотрел на Соньку, не без сострадания заметил: — Удивительно, что вас он узнал.

— Я любила его.

— Так ведь он вас также. Потому и хотел бежать. Теперь вот с Богом на своем языке разговаривает… Так что учтите, мадам, Сахалин — это как мышеловка. На Сахалин прибыли, на Сахалине и останетесь.

Сонька сошла с повозки, оставив здесь конвоиров, в одиночестве медленно побрела в сторону своего барака. Услышала за спиной шаги — кто-то ее догонял. Оглянулась — Николай. Радостный, улыбается.

— Куда ездила, Сонька?

— На свидание, — усмехнулась она.

— Кого увидела?

— Мужа.

— Мужа? — Николай даже остановился. — Твой муж здесь?

— В соседнем поселке.

— Тоже каторжанин?

— Хуже.

— Разве хуже бывает?

— Бывает, — печально усмехнулась воровка. — Я это увидела.

Некоторое время шли молча.

— Ты, парень, держись от меня подальше, — сказала Сонька.

— Почему?

— Беда может случиться.

— С тобой?

— С тобой. Со мной она уже случилась. Увидит кто, пойдут разговоры, а начальник у тебя строгий.

— Это правда. — Парень достал из кармана луковицу, протянул воровке. — Бери, а то все зубы повываливаются.

Сонька благодарно приняла подарок, улыбнулась:

— Откуда это у тебя?

— Купил. Тут у нас все можно купить, были бы деньги. Как выйдешь за поселок, там живут вольнонаемные. Водка, курево, даже чеснок — все есть.

Груня стояла в кабинете Солодова возле самого порога, от страха кружилась голова, подкашивались ноги. Прапорщик смотрел на нее изучающе и в то же время раздраженно. Голова у Груни была повязана платком, через который просачивалась кровь, лицо было в кровоподтеках.

— Воруешь, значит, Гудзенко? — спросил Солодов, отвернувшись к окну и наблюдая там что-то.

— Не ворую, — мотнула узница головой.

— Кто?

— Что?

— Кто ворует?

— Не знаю. Не видела.

— Откуда у Соньки взялось золото?

— Штифанула.

— Ты?

— Она.

Прапорщик развернулся к ней.

— Штифанула золото ты, а Соньке подбросила!

Груня молчала.

— Что можешь сказать про нее?

— Ничего.

— С кем якшается?

— Больше сама с собой. На работе молчит, в бараке тоже. Будто обдумывает что-то. Бабы ее уважают.

— По твоей роже заметно, — ухмыльнулся Солодов и после паузы велел: — Будешь наблюдать за нею. И если чего, моментом ко мне.

— Это как? Прямо к вам бежать?

— Дура ты, Гудзенко. Скажешь любому охраннику, он тебя приведет!

Груня хотела уже толкнуть дверь, как вдруг вспомнила:

— Тут на нее один охранник заглядывается.

— Это который? — нахмурился прапорщик.

— Молоденький. Чукча.

Солодов рассмеялся.

— Ладно, повнимательней приглядывайся. И на чукчу в том числе.

С приходом настоящей зимы женщин перевели работать на одну из угольных шахт. Спускаться в разработку приходилось пешком почти в кромешной темноте, волоча за собой пустые деревянные санки. В бездонной яме какие-то люди яростно били молотками угольные пласты, отчего в спертом воздухе стояла черная пыль, и дышать было совершенно нечем.