Я проезжаю по Мэгазин-стрит, а затем по Сент-Чарлз, где деревья кажутся оплетенными испанским мхом, который оказывается не чем иным, как гирляндами, оставшимися после Марди-Гра [9]: квартал за кварталом они свисают с ветвей, даже если сейчас совсем не праздничный сезон.

Этот город открыт нараспашку — люди смотрят на тебя, говорят с тобой, они невероятно дружелюбны. В смысле общения людей на улице Новый Орлеан немного напоминает Бразилию с ее африканскими корнями — куда больше, в любом случае, чем Денвер или Сан-Диего, где люди отводят глаза или смотрят с подозрением, стоит с ними поздороваться. И, пусть это прозвучит странно в отношении города на глубоком юге, в определенном смысле здесь почти нет расизма. Ну, то есть расизм-то есть, куда без него, но здесь чернокожие с большей охотой занимаются собственным бизнесом, культурными проектами и предпринимательством (подмешанным к обычной финансовой гегемонии белых), чем во многих других городах Америки. Я ощущаю здесь меньше гнева, страха и подозрений, часто пронизывающих американские города. Хотя я вполне отдаю себе отчет, что для многих его жителей Новый Орлеан при этом — город отчаянной, безысходной нищеты. Безнадежность и насилие живут здесь припеваючи.

Мне хотелось бы верить, что позитивные черты этого города унаследованы от его афро-американских корней, но я вновь вспоминаю свое детство в Балтиморе (где население по большей части чернокожее) или, немного позднее, в Вашингтоне, округ Колумбия (известном как «Шоколадный город»), где 70 процентов жителей были афроамериканцами. Все центральные кварталы этих городов, за пределами правительственных зданий и белых анклавов, — депрессивные, жалкие и опасные. Должно быть, в Новом Орлеане сработали какие-то дополнительные факторы, которые не позволили городу отправиться по той же дорожке. Быть может, свойственное французским римо-католикам отношение к греху и удовольствиям, подмешанное в общий котел, помогает сделать африканскую чувственность более приемлемой? Моя догадка основана на сходстве Нового Орлеана с такими латиноамериканскими городами, как Гавана, Лима, Картахена и Сальвадор, где смешение Африки и римского католицизма также произвело на свет замечательную культуру и великолепную музыку.

Кроме всего прочего, среди простых людей, выполняющих здесь свою работу, я не чувствую обычного отчуждения. Возможно, это происходит из-за того, что владельцы бизнеса — местные, а может быть, люди просто иначе относятся друг к другу. Как бы там ни было, Новый Орлеан — один из немногих городов в Штатах, где люди по-настоящему радуются жизни, пусть она совсем не легкая, — да и та теперь разрушена ураганом и отсутствием поддержки. Печально, что один из нескольких крупных городов в США, обладающий уникальным характером, оказался брошен в минуту опасности, оставлен на волю безжалостной стихии.

Уже многие годы поездки по «мертвым зонам» больших городов, по опустевшим районам или по центральным улицам, грозящим вот-вот обратиться в руины, рождают во мне странное ощущение сюрреализма. Подобные пейзажи воплощают нечто непредставимое, обращают в реальность самые жуткие фантазии — но обладают при этом загадочной притягательностью. Впрочем, вся новизна со временем выветрилась, и теперь меня куда больше привлекают маршруты, которые приведут меня на удобные дорожки в парках, расположенных у рек и озер. Мне надоело катить по обочине скоростной трассы, вдыхая выхлопные газы и поминутно рискуя жизнью.

Возрождение Питтсбурга

Я встречаюсь со своим другом Джоном Черноффом — учителем, писателем и барабанщиком — в «Фабрике матрасов», арт-заведении в северной части города. Он рассказывает мне о городских финансах и о тех переменах, через которые город прошел в последнее время. Кое-кто из старожилов еще помнит Питтсбург промышленным и задымленным. Из-за фабричных выбросов, угольной пыли и дыма топившихся углем котельных небо и в полдень нередко оставалось темным. Черные облака висели над городом едва ли не круглый год. Сложно представить себе, что подобный апокалипсический пейзаж действительно существовал, но так оно и было. В Китае, вероятно, и сейчас немало городов выглядят примерно так же.

W. Eugene Smith/Black Star

Лишь недавно закрылся последний сталелитейный завод. Их все успели снести, оставив пустоты, которые зовутся «бросовыми участками» — особенно если городские власти намереваются их реконструировать. По словам Джона, новые стройки вдоль реки — сплошь бывшие «бросовые участки». Работа по восстановлению этих земель кипит вовсю. Скажем, стройка на месте старых литейных цехов «Хоумстед» идет на участке, именуемом «Побережье». На юге — там, где когда-то стоял сталелитейный завод «Джонс энд Лафлин», — тоже ведется новое строительство. Все эти «бросовые участки» один за другим расчищаются под реабилитацию и новое строительство.

Во времена своего расцвета эти фабрики были грандиозны: самый крупный завод тянулся на мили вдоль берега реки. В небольших лощинах, ответвлявшихся от речного русла, имелись собственные шахты, а вокруг теснились мини-городки с жильем и церквями для рабочих. Закон, так и не вычеркнутый из списка действующих, гласит: если под вашим домом кто-то обнаружит залежи угля, вы обязаны позволить выкопать его.

Теперь, с развалом индустрии, многие из этих городков оказались заколочены, как и немалая часть пригородов Питтсбурга. Хотя сегодня, в 2005 году, другие районы оживают, начинают потихоньку развиваться, так или иначе. В 2000 году Питтсбург обгонял Детройт или Кливленд по уровню безработицы — и перспективы казались как никогда зловещими. Люди, получавшие по двадцать три доллара в час на сталелитейном предприятии, оказались вынуждены искать работу в кафе и ресторанах. Многие уехали; те же, кто остался, надеялись, что металлургическая промышленность вернется, чтобы вновь взять город под свое крыло. Надежды не оправдались, но многие в итоге нашли работу, связанную с медициной или новыми технологиями: работу, которая оплачивалась заметно хуже, но все-таки позволяла прожить.

Город можно считать практически банкротом — особенно после строительства двух невероятных стадионов, один бок о бок с другим. Избиратели высказывались против подобной траты, но инициатива оказалась живучей и в обновленном виде все же просочилась сквозь административные инстанции. Пришла пора платить по счетам, а поскольку налоговые поступления не увеличивались, город задолжал весьма серьезные суммы. Законодатели-республиканцы пресекали все попытки поднять налоги (им особенно аплодировали в зажиточных кварталах), так что в обмен на стадионы в городе оказались урезаны другие программы: закрыты городские бассейны, сокращена численность полицейских. Финансовое и налоговое бремя легло на плечи тех, в большинстве своем неимущих, людей, кто и по сей день еще живет в самом городе.

К счастью, кое-кто из олигархов — Хейнцы, Меллоны и еще несколько знаменитых семейств — продолжают оставаться в Питтсбурге и не желают своему городу провалиться в геенну, а потому стремятся вдохнуть новые силы в центральные кварталы. Действуя буквально дом за домом и дюйм за дюймом, они придумывают все новые способы получить финансовую поддержку от богатейших владельцев недвижимости. После ухода тяжелой промышленности крупнейшими арендаторами в городе оказались школы и больницы, которые, увы, освобождены от уплаты налогов, а потому для сбора средств приходится изобретать что-то другое. Либо деньги найдутся, либо эти организации прикроют лавочку. Но Джон и его единомышленники, кажется, настроены оптимистично. Джон объясняет: «Город едва не обанкротился не только из-за стадионов. Здесь действует множество факторов, и один из них — сокращение населения. Как и многие прочие города, Питтсбург нуждается в серьезной финансовой поддержке от федералов и властей штата. И кроме олигархов здесь отыщутся люди, готовые приложить силы для восстановления: стихийно образующиеся по всему городу группы жителей и предприятия малого бизнеса. Та булочная, куда мы заходили в Миллвейле, хороший пример того, как бизнес заново осваивает старые районы, помогая оживить ситуацию».