Для развития темы Розе никогда не требовались какие-то реальные возражения.

— Просто, — сказала она, — у тебя всегда находится отговорка.

— Это не отговорка, — возразил Сэмми. — Это дисквалификация.

— А почему студентки дисквалифицированы? Напомни, а то я что-то забыла.

— Потому что рядом с ними я себе дубиной кажусь.

— Но ты вовсе не дубина. Ты прекрасно начитан, чертовски разговорчив, зарабатываешь себе на жизнь пером… ну, пусть даже пишущей машинкой.

— Я знаю. Но это иррациональное чувство. И я терпеть не могу глупых женщин. Думаю, мне с ними так скверно оттого, что сам я в университетах не обучался. И я смущаюсь, когда они начинают расспрашивать меня о том, чем я занимаюсь. Мне приходится рассказывать им, что я пишу комиксы, а потом я слышу: «Комиксы? Черт, да ведь это просто макулатура». Или, что еще хуже, эдак снисходительно: «Комиксы? Ах! Обожаю комиксы!»

— С Барбарой Дрезин тебя никогда не станет смущать то, чем ты занимаешься, — сказала Роза. — А кроме того, я уже рассказала ей, что ты также написал три романа.

— Проклятье! — вырвалось у Сэмми.

— Ах, извини.

— Послушай, Роза, сколько мне тебя просить, чтобы ты об этом больше никому не рассказывала?

— Еще раз извини. Просто я…

— Черт возьми, ведь это были дешевые романы.Мне платили за ярд.Зачем, по-твоему, для них псевдонимизобрели?

— Ладно, — сказала Роза, — успокойся. Все хорошо. Просто я думаю, что ты должен с ней познакомиться.

— Спасибо. Большое спасибо, но нет. У меня и так слишком много работы.

— Он пишет роман, — сказал Джо, очищая себе «чикиту». Похоже, он черпал немалое удовольствие в обменах репликами между своей подружкой и лучшим другом. Единственным вкладом Джо в убранство квартиры был штабель ящиков, в которых он держал свою быстро растущую коллекцию комиксов. — В свободное время, — добавил он сквозь полный рот банана. — Настоящий роман.

— А, брось, — махнул рукой Сэмми, чувствуя, что краснеет. — С моими темпами мы его только в глубокой старости прочтем.

— Я непременно его прочту, — сказала Роза. — Правда, Сэмми, мне бы ужасно хотелось. Уверена, он отличный.

— Никакой он не отличный. Хотя спасибо. Ты серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Может быть, — сказал Сэмми в первый, но далеко не в последний раз за время их долгого союза, — когда я первую главу до ума доведу.

Когда Сэмми тем образцовым апрельским утром — небо в легких облачках, на каждом клочке зелени биг-бэндами покачиваются желтые нарциссы, в воздухе веет любовью и так далее и тому подобное — прибыл в конторы «Эмпайр», он достал из нижнего ящика стола без конца исправляемую первую (и единственную) главу «Американского разочарования», закатал в пишущую машинку чистый лист бумаги и попытался поработать, однако после разговора с Розой его не покидало чувство неловкости. Почему он не захотел хотя бы выпить по коктейлю с хорошенькой девушкой? Откуда он вообще взял, что ему не нравится ходить на свидания со студентками? С таким же успехом можно было заявить, что ему не нравится играть в гольф. Да, у Сэмми было чертовски ясное представление, что эта игра не для него, но неопровержимый факт состоял в том, что единственным полем для гольфа, на какое он в своей жизни ступал, было игрушечное, среди ветряных мельниц с шелушащейся штукатуркой на Кони-Айленде. И почему, раз уж на то пошло, он не ревновал к Джо? Роза была очаровательной, нежной девушкой, от нее всегда пахло пудрой. Но тогда как Сэмми проще, чем с любой другой девушкой, было с ней общаться, обмениваться шпильками, беспечно секретничать, на Розу у него даже почти нигде ничего не чесалось. Временами это отсутствие всякого сладострастного чувства, столь очевидное им обоим, что Роза без малейших угрызений совести расхаживала по квартире в одних панталонах, прикрытых хлопающими полами одной из рубашек Джо, не на шутку Сэмми тревожило. Лежа ночью в постели, он пытался представить себе, как целует Розу, гладит ее густые темные кудри, поднимает полы рубашки, обнажая бледный животик… Однако в свете дня подобные химеры неизменно пропадали. Настоящий вопрос заключался в том, почему он гораздо сильнее ревновал к Розе.

«Он был просто счастлив видеть, что счастлив его друг, — напечатал Сэмми. В конце концов, это был автобиографический роман. — В жизни этого мужчины зияла дыра, которую ни один человек никогда бы заполнить не смог».

Затрещал телефон. Звонила его матушка.

— У меня свободный вечер, — сказала она. — Почему бы тебе его не привести, и мы по-царски пообедаем. Он и эту свою подружку может захватить.

— Она вроде как разборчива насчет пищи, — сказал Сэмми. — А что у тебя там горит?

— Ладно, тогда не приходи.

— Я приду.

— Ты мне не нужен.

— Я приду. Мама?

— Что?

— Мама?

— Что?

— Мама?

— Что?

— Я тебя люблю.

— Тоже мне шутник. — Она повесила трубку.

Сэмми положил «Американское разочарование» обратно в ящик и принялся работать над сценарием для «Деточки Виксен», материала про боксершу, борющуюся с преступностью, с рисунками Марти Голда. Этот материал он ввел в качестве вспомогательного для «Мифа о Фифе» — наряду с «Венерой Макфьюри» братьев Гловски, про крутую женщину-детектива, инкарнацию одной из классических эриний, и «Гретой Гатлинг» Фрэнка Панталеоне, полосой про девушку-ковбоя. Полумиллионный тираж первого выпуска комикса «Миф о Фифе» был полностью распродан; теперь в производство шел #6, и заказы превосходили все ожидания. В голове у Сэмми уже имелась половина очередного рассказа про Виксен, куда входил свирепый поединок Деточки с фашистской чемпионкой по боксу, которую планировалось назвать Бой-Брунгильдой, но даже на это сегодня утром он что-то никак не мог настроиться. Забавнее всего было то, что пока Сэмми отчаянно бился с Шелдоном Анаполем за их с Джо право и дальше метелить фашистов, также все тяжелее и тяжелее становилось вести комическую войну. Хотя испытывать такую эмоцию, как тщетность своих усилий, Сэмми не привык, даже его уже начало преследовать то же самое ощущение неэффективности, бесконечного притворства, которое с самого начала тревожило Джо. Только в отличие от Джо Сэмми чувствовал, что совсем ничего не может с этим поделать. Драки с немцами по всему Нью-Йорку он затевать не собирался.

Сэмми героически напирал на сценарий, трижды начиная сызнова и попивая через соломинку «бромо-зельцер», чтобы умерить уколы страха, который уже взялся терзать его живот. Как Сэмми ни любил свою матушку, как ни жаждал ее одобрения, пяти минут разговора с ней оказывалось вполне достаточно, чтобы вызвать в его груди поистине матереубийственную ярость. Крупные суммы денег, которые Сэмми ей передавал, хотя миссис Клейман неизменно им изумлялась и всегда умудрялась в своем неповторимом отрывисто-грубом стиле его поблагодарить, ровным счетом ничего ей не доказывали. С ее точки зрения, человек, получавший колоссальные суммы за никчемную трату своей жизни, только прибавлял новые парсеки к своей космических масштабов никчемности. Но больше всего Сэмми бесило то, что перед лицом внезапного наплыва денег Этель упорно отказывалась изменить в своей жизни хоть что-нибудь, не считая приобретения лучших кусков мяса, покупку нового набора новых ножей для разделки этого самого мяса, а также траты относительно солидной суммы на новое нижнее белье для себя и Бабули. Все остальное она методично убирала в чулок. Каждый очередной жирный чек миссис Клейман рассматривала как последний, уверенная, что в конечном итоге, как она выражалась, «пузырь лопнет». Каждый месяц, когда пузырь комиксов не только продолжал плавать, но и экспоненциально раздувался, только укреплял веру Этели в то, что и без того безумный мир все больше сходит с ума. А потому, утверждала она, когда иголка наконец-то войдет, хлопок будет такой, что никому мало не покажется. Да, всегда сущей потехой было закатываться к старой доброй Этели, делить с ней славные часы пирушек, петь, болтать и вкушать деликатесные плоды ее кухни. Бабуля испекала одну из своих горьких и ломких «бабулиных бабок», с которой все должны были носиться как с писаной торбой, пусть даже вкус у «бабки» был такой, словно Бабуля испекла ее году эдак в 1877-м и с тех пор хранила в ящике буфета.