— А завтра из Либерца ожидаются еще скотская тетушка, — добавил Томас, — и дебильный сводный братец. Я хотел вернуться сюда. Только на эту ночь. Но не сумел вскрыть замок.

— Понятно, — сказал Йозеф, только теперь отчетливо осознавая, что до этой самой поры его сердце еще никогда не бывало разбито. — Ведь ты здесь родился.

Томас кивнул.

— Что за денек тогда был, — добавил Йозеф, пытаясь подбодрить мальчика. — В жизни такого разочарования не испытывал.

Томас вежливо улыбнулся.

— Почти весь дом переехал, — сообщил он, соскальзывая с коленей Йозефа. — Только Дворжакам, Поспишилам и Златны позволили остаться. — Мальчик вытер щеку предплечьем.

— Нечего на мой свитер сопли пускать, — возмутился Йозеф, отталкивая руку брата в сторону.

— Ты его оставил.

— Я мог бы попросить его выслать.

— А почему ты не уехал? — спросил Томас. — Что с твоим кораблем?

— Возникли кое-какие сложности. Но сегодня ночью я должен отправиться в путь. Ты не должен говорить папе и маме, что меня видел.

— Ты даже не собираешься с ними повидаться?

Сам вопрос и жалобная хрипотца в голосе Томаса больно укололи Йозефа. Он покачал головой.

— Я просто вынужден был в темпе примчаться сюда, чтобы кое-что забрать.

— Откуда примчаться?

Йозеф проигнорировал вопрос.

— Все по-прежнему здесь?

— Не считая некоторой одежды и кое-каких кухонных вещей. И моей теннисной ракетки. И моих бабочек. И твоего радиоприемника. — Приемник представлял собой двенадцатиламповую конструкцию, встроенную в ящик из промасленной сосны. Йозеф сам собрал его из разрозненных радиодеталей. В цикле его увлечений радиолюбительство шло после иллюзиона и до современного искусства, пока Гудини, а затем и Маркони освобождали дорогу Паулю Клее и поступлению Йозефа в Академию изящных искусств. — Мама везла его на коленях в трамвае. Она сказала, что слушать его все равно что слушать твой голос. Еще она сказала, что ей куда важнее помнить твой голос, чем даже хранить твои фотографии.

— А еще она сказала, что я все равно на фотографиях всегда очень плохо получался.

— Да, между прочим, она и это сказала. Завтра утром сюда приедет фургон, чтобы забрать остальные вещи. Я обязательно поеду рядом с кучером. И буду вожжи держать. А что тебе нужно? Зачем ты сюда вернулся?

— Подожди здесь, — сказал Йозеф, недовольный тем, что уже и так слишком много разболтал. Корнблюму это наверняка не понравится.

Йозеф прошел по коридору в отцовский кабинет, убеждаясь, что Томас за ним не последовал, и изо всех сил стараясь не обращать внимания на сложенные штабелями коробки, открытые двери, которые в такой час всегда бывали закрыты, свернутые ковры и одинокий стук его каблуков по голым деревянным полам. В отцовском кабинете стол и книжные шкафы были обернуты лоскутными одеялами и обвязаны кожаными ремнями, картины и шторы сняты. Ящики с поразительными одеяниями эндокринных уродов были вытащены из платяного шкафа и составлены в штабель сразу за дверью. На каждом имелась наклейка, где сильной рукой отца аккуратнейшим образом было перечислено его содержимое:

Вид этих наклеек Йозефа почему-то очень тронул. Почерк был так разборчив, как будто все эти надписи напечатали на машинке. Все буквы были снабжены и подкованы специальными засечками, круглые скобки аккуратно завиты, волнистые дефисы напоминали стилизованные молнии. Наклейки были надписаны с любовью — это чувство отец Йозефа ярче всего проявлял, озадачиваясь деталями. В этом отцовском усердии — в его старании, упорстве, пунктуальности, терпении и спокойствии — Йозеф всегда находил для себя утешение. Казалось, на этих ящиках со странными наклейками доктор Кавалер сочинил целый ряд посланий на языке самой невозмутимости. Наклейки представлялись доказательством наличия всех тех качеств, которые должны были потребоваться отцу и всей семье, чтобы пережить то тяжелое испытание, в котором Йозеф теперь их бросал. С отцом Йозефа во главе Кавалеры и Кацы несомненно сумеют образовать одну из тех редких коммунальных квартир, где будут преобладать правила хорошего тона и порядок. С терпеливым спокойствием они достойно встретят лобовую атаку гонений, унижений и невзгод.

Но затем Йозеф посмотрел на другую наклейку, где значилось:

Тут в животе у него буйным цветом расцвел страх, и он вдруг проникся полной уверенностью в том, что манера, в какой его отец и все остальные себя поведут, не будет ровным счетом ничего значить. Порядочно или хаотично, тупо или изобретательно, вежливо или по-хамски — все это было уже неважно. Пражские евреи стали теперь всего-навсего пылью под немецкими сапогами, дожидаясь лишь того момента, когда их сметет в стороне неразборчивая метла. Никакой стоицизм и вдумчивая дотошность ничего им не дадут. В более поздние годы, вспоминая этот момент, Йозеф испытывал искушение подумать, будто при взгляде на эти наклейки он испытал предчувствие грядущего кошмара. Однако в то время все было гораздо проще. Волоски встали у него на загривке, а все тело закололо, будто от крошечных электрических разрядов. Сердце забилось в глотке, словно кто-то большим пальцем его туда затолкнул. И Йозефу на мгновение показалось, будто он сейчас наслаждается каллиграфией кого-то, давно умершего.

— Что это? — спросил Томас, когда Йозеф вернулся в гостиную с перекинутым через плечо мешком, где хранился один из гигантских костюмов Алоиза Гашека по прозвищу Гора. — Что случилось? В чем дело?

— Ни в чем, — ответил Йозеф. — Слушай, Томас, я должен идти. Извини.

— Да, конечно. — В голосе Томаса почти звучало раздражение. Затем он по-турецки сел на пол. — А я намерен провести здесь всю ночь.

— Брось, Томас, нельзя же…

— Не тебе решать, — заявил Томас. — Тебя здесь вообще больше нет — разве ты не помнишь?

Эти слова напомнили Йозефу здравый совет Корнблюма, но также вызвали легкий озноб. Он никак не мог избавиться от чувства — по слухам, обычного среди призраков, — будто не его существование, а жизнь тех, кого он навещает, лишена содержания, смысла и будущего.

— Пожалуй, ты прав, — вскоре сказал Йозеф. — В любом случае ночью тебе лучше по улицам не шататься. Это слишком опасно.

Положив ладони Томасу на плечи, Йозеф повел брата в комнату, которую они делили последние одиннадцать лет. Там, используя несколько одеял и подушку без наволочки из какого-то сундука, он устроил на полу постель. Затем Йозеф стал рыться в других коробках, пока не нашел старый детский будильник в виде медвежьей морды, где вместо ушей была пара латунных колокольчиков. Будильник он поставил на полшестого утра.

— Ты должен будешь вернуться туда к шести, — сказал Йозеф, — иначе они выяснят, что тебя нет.

Томас кивнул и забрался между одеял импровизированной постели.

— Хотел бы я отправиться вместе с тобой, — сказал он.

— Я знаю, — сказал Йозеф и смахнул Томасу волосы со лба. — Я бы тоже этого хотел. Но ты очень скоро ко мне присоединишься.

— Обещаешь?

— Я хорошенько об этом позабочусь, — заверил его Йозеф. — Я не успокоюсь, пока не встречу твой корабль в нью-йоркской гавани.

— На том острове, — сказал Томас, чьи ресницы уже сонно порхали. — Где статуя Свободы.

— Обещаю, — сказал Йозеф.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Поклянись рекой Стикс.

— Клянусь рекой Стикс, — сказал Йозеф.

Затем он наклонился и, к удивлению их обоих, поцеловал Томаса в губы. Это был их первый подобный поцелуй с тех пор, как младший брат был младенцем, а старший — любящим мальчиком в коротких штанишках.

— До свидания, Йозеф, — сказал Томас.

Вернувшись на Николасгассе, Йозеф обнаружил, что Корнблюм с присущей ему находчивостью уже решил проблему извлечения Голема из его комнаты. В тонкой гипсовой панели, которую установили в дверном проеме после того, как гроб с Шлемом был поставлен на своей место, Корнблюм, используя какой-то неописуемый похоронный инструмент, вырезал как раз над полом прямоугольник достаточно большой, чтобы туда прошел гроб. Обратная сторона гипсовой панели, в наружном коридоре, была покрыта выцветшими югендштильскими обоями с узором из высоких переплетающихся маков. Точно такие же обои украшали и все остальные коридоры здания. Корнблюм аккуратно прорезал эту тонкую наружную оболочку только по трем сторонам гипсового прямоугольника, оставляя сверху петлю из нетронутых обоев. Таким образом у него получился удобный потайной лаз.