Карл Генри Эблинг был признан виновным и приговорен судьей по фамилии Кон к двенадцати годам тюремного заключения за взрыв бомбы на званом обеде в отеле «Пьер» в честь бар-мицвы Леона Дугласа Сакса. Карл Генри, мальчик пылкий и мечтательный, но неизменно неумелый и недотепистый, целиком перенес эти черты в свою страстную и беспокойную взрослую жизнь. Однако бесформенный и порядком измятый идеализм, с которым он вернулся из бельгийских траншей, сворачиваясь за время долгого унижения Депрессии, принял новую форму и обрел новую цель после 1936 года, когда один друг предложил Карлу Генри вступить в йорквильскую общественную организацию, клуб «Родина». К моменту начала войны в Европе этот самый клуб — Рут так толком и не поняла — то ли преобразовался, то ли раскололся, и на свет появилась Американо-Арийская лига. Тогда как Рут никогда целиком не соглашалась со взглядами Карла Генри — Адольф Гитлер ее нервировал, — а также не испытывала особой радости от того, что ее брат играл столь активную роль в партийном движении, она все же узрела безусловное благородство в его преданности делу избавления Соединенных Штатов от тлетворного влияния Моргентау и всей его клики. Далее, судье Кону, прокурору (по фамилии Сильверблатт) и всем остальным должно было быть так же ясно, как это было ясно самой Рут, что ее брат, который вопреки совету адвоката настоял на своей виновности и большую часть времени находился под тем ложным убеждением, что он костюмированный злодей из комикса, явно пребывал не в своем уме. Его место было в Айслипе, а никак не в «Синг-Синге». В том, что бомба, изготовленная ее братом (в форме трезубца — как туг можно было не усмотреть сумасшествия?), умудрилась взорваться, принеся вред лишь ему самому, Рут винила неудачливую и недотепистую натуру, вечную спутницу Карла Генри. Что же до жестокого приговора, то в нем она (как, кстати, и сам Карл Генри) винила не только усилия Жидовской Машины, но также, с прискорбием, которое сжимало ей сердце, своего работодателя, самого мистера Джеймса Хоуорта Лава. Джеймс Лав еще с начала тридцатых был предельно громогласен в своей оппозиции Чарльзу Линдбергу, «Ферстерам Америки», а больше всех — Германо-Американскому Бунду и другим прогерманским организациям в Соединенных Штатах, которых он в своих публичных речах и передовицах газет обычно характеризовал как «пятых колонистов, шпионов и диверсантов». Все это в итоге вылилось (по крайней мере, с точки зрения Рут) в тюремное заключение для ее брата. Таким образом, тупая нелюбовь, которую Рут питала к Сэмми и ему подобным, резко обострилась гноящейся ненавистью к ее работодателю, чьим гостем Сэмми стал на этот уикенд. Рут в принципе ненавидела то, как мистер Джеймс Хоуорт Лав вел свои дела — как политические, так и личные. Наблюдая за столь явным нарушением запрета (да, пусть негласного, но все же абсолютного) на недопущение евреев в «По-то», до сих пор пребывавшего среди тех немногих традиций его родителей и предков, которые мистер Лав продолжал уважать; видя в этом нарушении окончательное доказательство бесстыдства и слабохарактерности своего работодателя, Рут в глубине души взбунтовалась. Потребовалось лишь одно последнее оскорбление, чтобы толкнуть ее на частичное снятие того напряжения, что так долго накапливалось у нее в груди.

— Видел дым, — рявкнул мистер Лав. — Камины затоплены. Отлично, Рут. Как поживаешь? Как здоровье?

— Жить буду, не сомневайтесь.

Все мужчины потопали вверх по лестнице, бросая в сторону Рут яркие, но пустые слова приветствия, отпуская комплименты по поводу ее прически, неизменной аж с 1923 года, цвета ее лица, доносящихся с кухни запахов. Рут с обычной своей лукавой настороженностью встречала гостей в манере школьной училки, приветствующей возвращение с каникул группы хитрожопистых шутников и всезнаек, сообщая каждому название его комнаты и как он сможет эту комнату найти, если еще не в курсе. Какой-то давний энтузиаст уикендов Лава назвал все спальни в честь давно исчезнувших индейских племен. Один из мужчин, исключительно привлекательный на вид, с глазами цвета новехонького кадиллака и ямочкой на подбородке, пожал экономке руку и сообщил, что слышал поразительные вещи о ее вареных устрицах. Еврей с несуразными на вид ногами держался чуть позади, оставаясь в тени зеленоглазого гиганта. Его единственным приветствием в адрес Рут стала еще одна кривая улыбка и нервное покашливание.

— Вы остановитесь в «Раритане», — сказала она ему, придерживая для мелкого еврейчика эту самую маленькую и тесную из всех гостевых комнат на третьем этаже. Лишенная балкона, комнатенка вдобавок давала лишь частичный вид на море.

Еврей показался напуганным этой информацией, как будто там содержались новости о серьезной ответственности, которую Рут на него возложила.

— Благодарю вас, мэм, — пробормотал он.

Впоследствии Рут припомнит, что ее кратко потревожила нежная эмоция, что лежала где-то между жалостью и привязанностью к этому курносому еврейскому мальчугану. Он показался ей таким потерянным среди всех этих высоких и спортивных нарциссов. Рут с трудом верилось, что он один из них. Она даже задумалась, не попал ли он сюда по ошибке.

Рут Эблинг даже понятия не имела, насколько близко ее оценки местного статуса Сэмми совпадали с его собственными.

— Проклятье, — сказал он Трейси Бэкону, — что я здесь делаю? — и уронил свой чемодан. Тот с глухим стуком приземлился на слой из нескольких изношенных восточных ковров, что покрывали скрипящие половицы «Раритана». Трейси уже успел оставить свои чемоданы в комнате на втором этаже, которая благодаря переизбытку интуиции у его влюбленного в индейцев предшественника называлась «Козлиный член». Теперь актер развалился поперек железной кровати в комнате Сэмми. Лежа на спине, он скрестил согнутые в коленях ноги и сложил руки за головой, ковыряя ногтем отколупывающуюся белую эмаль кровати. Подобно многим крупным, хорошо сложенным мужчинам, Бэкон был заядлым бездельником, презиравшим физическое утомление, если не считать кратких выплесков бешеного изящества. Кроме того, актер вообще терпеть не мог стоять прямо, что делало его работу на радио особенно несносной; мало того, сидеть прямо он тоже терпеть не мог. Врожденная способность Трейси чувствовать себя непринужденно везде, куда бы он ни пошел, сильнейшим образом усиливалась его глубочайшей леностью. Всякий раз, как Бэкон входил в комнату, он обычно сразу же искал место, где бы полежать или, по крайней мере, задрать ноги повыше. — Держу пари, я первый еврей, какой когда-либо в это заведение заходил.

— Не стану с тобой спорить.

Сэмми подошел к маленькому окошечку, на каждом из стекол которого стояла морозная печать, по сути слуховому окошку, выходившему на газон заднего двора. Распахнув окно, Сэмми впустил в комнату прохладную струю с привкусом соленой воды, ароматного дыма из трубы, звуками рокота и шелеста моря. В последнюю четверть часа перед полуночью Дэйв Феллоуз и Джон Пай носились по пляжу, с мрачным остервенением швыряя друг другу футбольный мяч. Оба были в грубых брюках и плотных свитерах, но босиком. Джон Пай тоже был радиоактером, звездой сериала «Вызываем доктора Максвелла» и другом Бэкона, который и представил Пая спонсору «Приключений Эскаписта». Феллоуз руководил манхэттенской конторой одного члена нью-йоркской делегации Конгресса. Сэмми понаблюдал за тем, как Феллоуз разворачивается спиной к Паю и бросается бежать, рассыпая по сторонам кучки белого песка. Затем, оглядываясь назад, Феллоуз вытянул руки — и короткий, точный пас Пая нашел его ладони.

— Как странно, — сказал Сэмми.

— Странно?

— Ага.

— Да, пожалуй, — сказал Бэкон. — Насколько я понимаю, так и должно быть.

— Ничего ты не понимаешь.

— Ну, вообще-то… может статься, все это не кажется мне таким уж странным просто потому, что я давным-давно уже чувствовал себя так странно… знаешь, еще до того, как я понял, что я в мире такой не один…

— Я не это имею в виду, — нежно сказал Сэмми, отнюдь не желая выглядеть последовательным. — Мне вовсе не это кажется странным, парнишка. Дело не в том, что все они — компания голубых. Или что текстильный магнат мистер Лав голубой. Что ты голубой или что я голубой.