— А от чего этот ключ? — спросила Роза чуть громче и напряженней, чем ей бы хотелось. Разумеется, она прекрасно знала, что это ключ от квартиры и что Джо теперь просит ее о том, о чем она чуть было не попросила сама, — чтобы ей позволили стать Томасу Кавалеру кем-то вроде матери или хотя бы старшей сестры. Роза испытывала разочарование (ибо она ожидала кольцо) и в равной мере восторг, такой сильный, что собственная страстность даже ее напугала.

— Совсем как на картине, — шутливо сказал Джо. Видя, что Роза расстроена, он быстро пытался прикинуть, какой тон ему лучше сейчас избрать. — Ключ от моего сердца.

Роза взяла ключ и сжала его в ладони. Железка заметно нагрелась в кармане у Джо.

— Спасибо, — вымолвила Роза. А потом заплакала, горько и радостно, стыдясь своего плача, в диком восторге от того, что теперь она действительно способна сделать для Джо что-то реальное.

— Прости меня, — сказал Джо, доставая носовой платок. — Мне хотелось, чтобы ты получила ключ, потому что… но я поступил неправильно. — Он указал на картину. — Я забыл сказать, что она мне страшно понравилась, страшно! Честное слово, Роза, это просто невероятно! Для тебя это нечто совершенно новое!

Роза взяла у него платок, промокнула глаза, а затем рассмеялась.

— Нет, Джо, дело не в этом, — сказала она, хотя по сути картина действительно представляла собой новое направление в работе Розы. Не один год прошел с тех пор, как она пыталась рисовать по памяти, максимально используя воображение. Талант к улавливанию схожести, контура, внутреннее чувство веса и светотени довольно рано увели Розу к рисункам с натуры. Хотя на сей раз она работала по фотографии, детали тела и лица Джо прорисовывались исключительно по памяти, и в этом процессе Роза нашла и вызов, и удовлетворение. Требовалось очень хорошо знать своего возлюбленного — уйму времени с ним проводить и везде его трогать, — чтобы написать такой портрет, когда его не было рядом. Допущенные при этом неизбежные ошибки и преувеличения теперь поражали Розу как вещественные доказательства загадочного взаимодействия памяти и любви. — Нет, Джо, совсем не в этом. Спасибо за ключ. Я очень его хотела.

— Я рад.

— И я счастлива помочь тебе, чем только смогу. Ничто не сделает меня счастливее. Но если ты говоришь, что хочешь сюда переехать… — Тут Роза взглянула на Джо. Да. Он хотел. — Что ж, тогда я не думаю, что мне тоже следует так поступить. Ради Томаса. По-моему, это будет неправильно. Он может не понять.

— Да, — сказал Джо. — Вообще-то я правдадумал… но нет. Конечно, ты права.

— Но я совершенно точно буду здесь, когда тебе это понадобится. И сколько тебе понадобится. — Роза высморкалась в его носовой платок. — Пока ты будешь во мне нуждаться.

— Вот и хорошо, — отозвался Джо. — Думаю, речь идет об очень долгом времени.

Роза неуверенно протянула Джо испачканный носовой платок, неуверенной улыбкой словно бы извиняясь за безобразие.

— Все хорошо, милая. Оставь его себе.

— Спасибо, — сказала Роза и теперь уже непринужденно разразилась смехотворным, даже слегка эксцентричным приступом неуправляемых рыданий. Она совершенно точно знала, что этот носовой платок предназначался исключительно для утешения женщин и что у Джо в заднем кармане всегда имелся другой, припасенный для личного пользования.

13

Много лет спустя большинство тех повзрослевших мальчиков, на чьих званых обедах в честь бар-мицв в ныне уже исчезнувшем Нью-Йорке молодой фокусник по имени Джо Кавалер давал свои торопливые, оживленные, почти бессловесные представления, сумело сохранить лишь фрагментарные воспоминания об этом артисте. Некоторые мужчины оказались способны припомнить стройного, тихого молодого человека в шикарном синем смокинге, который говорил с выраженным английским акцентом и казался едва ли намного старше их самих. Один из них, страстный читатель комиксов, также вспомнил, что Джо Кавалер пригласил его вместе с родителями зайти в конторы «Эмпайр». Там Джо устроил ему экскурсию по издательству и отправил домой с целой охапкой бесплатных комиксов, а также до сих пор сохранившимся у него рисунком, на котором этот мужчина (тогда мальчик) изображен стоящим рядом с самим Эскапистом. Еще один вспомнил, что Джо работал с целым зверинцем искусственных животных: складным кроликом с фальшивой шерстью; золотыми рыбками, вырезанными из моркови; довольно потрепанным чучелом длиннохвостого попугая, которое, к вящему удивлению зрителей, оставалось сидеть на руке у фокусника, тогда как его клетка исчезала прямо в воздухе. «Я сам видел, как он кромсал эти морковки в мужском туалете, — рассказывал сей джентльмен. — В чаше с водой они и впрямь казались маленькими золотыми рыбками». Однако Стэнли Кенигсберг, чей званый обед в честь бар-мицвы оказался отмечен последним выступлением Удивительного Кавалери, подобно юному Леону Дугласу Саксу, по прозвищу Самопальная Бомба, на всю оставшуюся жизнь сохранил неистребимое воспоминание о нашем герое. Сам фокусник-любитель, Стэнли впервые увидел выступление Джо в «Сент-Реджисе» на званом обеде в честь бар-мицвы Роя Конна, его одноклассника в школе Хораса Манна, и был так поражен природной грацией Джо, его торжественными манерами, а также безупречным исполнением «мечты скупца», «местонахождения Розини» и «проколотой колоды», что твердо настоял на том, чтобы Джо пригласили озадачивать уже родителей и школьных приятелей самого Стэнли в отеле «Треви» два месяца спустя. И даже если подросткового восхищения мистера Кенигсберга вкупе с добротой, проявленной объектом его восхищения, оказалось бы недостаточно для сохранения Удивительного Кавалери в его памяти в течение последующих шестидесяти лет, одного-единственного выступления Джо вечером 6 декабря 1941 года в отеле «Треви», безусловно, было бы более чем достаточно.

Джо по привычке прибыл за час до начала торжеств, намереваясь проверить диспозицию в танцевальном зале отеля «Треви», «подсолить» несколько тузов и монеток достоинством в полдоллара, а также согласовать порядок событий с Манни Зеном, дирижером оркестра, чьи четырнадцать «зенсаций», в кричащих рубашках «марьячи», рассиживались на эстраде позади него.

— Как они там трепыхаются? — поинтересовался Джо, пробуя выражение, только что подслушанное им в подземке по пути в центр города. Мысленно он нарисовал себе ряд страничек из календаря, висящих на сияющей струнке. В конце концов Джо был молод, он делал деньги из воздуха, а его младший брат после шести месяцев карантина, бюрократической возни и тех страшных дней на прошлой неделе, когда казалось, что Госдепартамент может в самый последний момент вообще все отменить, все-таки находился в пути. Томас ожидался через три дня. Здесь, в Нью-Йорке.

— Привет, паренек, — поздоровался Зен, с недоверчивым прищуром глядя на Джо, но в конце концов все-таки пожимая предложенную ему руку. Они уже дважды работали вместе. — Где твое сомбреро?

— Простите? Я не…

— Сегодняшняя тема — «Южная граница». — Зен сунул руку себе за голову и нахлобучил на плешивую макушку черное сомбреро, расшитое серебристой нитью. Теперь из него получился достаточно симпатичный, осанистый мужчина с тонкими усиками. — Сид? — Зен обращался к тромбонисту, что болтал с одной из официанток в розовом, разукрашенном лентами платье с латиноамериканскими оборками. Тот повернулся, вопросительно изгибая бровь. Манни Зен поднял руки и запрокинул голову. — Номер три.

Тромбонист кивнул.

— Жарим, — сказал он оркестру. «Зенсации» тут же разразились весьма энергичной версией «Танца с мексиканской шляпой» в среднебыстром темпе с акцентом на первой и третьей четверти. Как только они сыграли четыре такта, Манни Зен принялся пилить себе горло указательным пальцем. — Так где твоя мексиканская шляпа?

— Никто мне не сказал, — улыбнулся Джо. — А кроме того, мне позволено выступать только в цилиндре, — добавил он, указывая на скособоченную шелковую шляпу у себя на голове, приобретенную им из вторых рук у Луиса Таннена. — Иначе профсоюз мексиканских фокусников может претензии высказать.