Беспокойный 1920 год стал свидетелем антиправительственного восстания большинства генералов, недовольных реставрационным штилем каррансизма. Во главе стоял Альваро Обрегон и его военная звезда, наличие которой у ее любимого земледельца всегда признавала Хосефа. Этот год Эмилия прожила как никогда заинтригованная угнетенным внутренним состоянием одной женщины, без причины впавшей в тоску; необычными снами одного мужчины, просто так пришедшим в лихорадочное состояние; едва слышимой ангельской музыкой, доносившейся до одной девушки перед тем, как она начинала биться в конвульсиях, которые ее священник считал признаком одержимости дьяволом; затрудненной речью умнейшего мальчика, прекрасно при этом пишущего; категоричностью, с какой один взрослый человек утверждал, что его жена – зонтик; ясными воспоминаниями о прошлых событиях и полным забвением настоящего у некоторых стариков; теплым фиолетовым светом, исходящим от всех предметов, как их видел один юноша за несколько минут до обморока, из которого он выходил пять минут спустя обессиленный, словно совершил восхождение на гору. Ничто не делало такой полной се профессиональную жизнь, как общение с безутешностью, наслаждением и упоением, заключенными в родстве между чувствами, мыслями и фантазиями человека и тем, что находится в его теле и называется «мозг». Одержимая этой страстью, она решила поехать в Соединенные Штаты, чтобы участвовать в конгрессе, на который ее внезапно пригласил доктор Хоган ласковым, но требовательным тонем, каким учителя всегда разговаривают со своими лучшими учениками. Савальса не мог поехать с ней, потому что больница не сумела бы обойтись без них обоих такое длительное время. Поэтому Эмилия пригласила с собой Милагрос, всегда готовую отправиться в путешествие, ведь в ее возрасте, по ее словам, это был единственный разумный способ рисковать и чувствовать себя снова влюбленной.

Это было в октябре, и накануне палата депутатов провозгласила законным президентом республики генерала Альваро Обрегона. Савальса посадил их на корабль, отправлявшийся из Веракруса курсом на Галвестон и Нью-Йорк. Эмилия заметила взгляд брошенной собаки, который Антонио старательно прятал, глядя прямо перед собой, словно он что-то потерял за горизонтом. Это был великодушный и рассудительный человек, он бы скорее дал отрезать себе руку, чем оспаривать у Эмилии ее право на эту поездку, но, несмотря на усилия, прилагаемые им, чтобы скрыть от нее свою тревогу, все внутри него оборвалось, потеряло покой, так ему необходимый. Ему отказывала логика, с которой он пытался объяснить сам себе, что он теряет ее не навсегда, что разлуки укрепляют любовь, что раньше он мог жить один, что он не умрет, хотя и находится в состоянии агонии.

– Если хочешь, я не поеду, – сказала Эмилия, очень тронутая, но с известной долей лукавства.

Савальса улыбнулся, благодаря ее за этот жест и выпуская из своих объятий. Потом попросил не изгонять его из ее мозга и сошел с корабля, объявлявшего о своем отправлении хриплым гудком.

– Звучит многообещающе, – сказала Милагрос после очередного рева сирены и помахала своей постаревшей рукой так же лихорадочно, как и Эмилия, отдавая честь и благословляя Антонио Савальсу, чье сердце бешено билось на берегу.

XXVIII

Хосефа Вейтиа всегда говорила, что не нужно гоняться за судьбой, потому что нет ничего настолько непредсказуемого и настолько поражающего нас своей врожденной способностью к предсказаниям, как слепой случай. Зная, как случайно встретились ее родители, все поговорки о его величестве случае Эмилия считала простым подтверждением ее собственного опыта, который, как мы знаем, никогда не годится для других. Однако, когда она, войдя в холл отеля в Нью-Йорке, увидела, словно мираж, восторженное лицо Даниэля, все речи Хосефы тут же завертелись в ее голове, как вихрь бессмыслиц, чей глубокий смысл мы вынуждены признать.

Даниэль сидел там, разговаривая с блондином, белым, как альбинос, и негром скорее фиолетового оттенка. Первое, что сделала Эмилия, – это обрушилась на Милагрос, которая шла сзади, разговаривая с носильщиком. Она подумала, что никто, кроме нее, не мог подстроить подобную встречу. Но на ее лице, не способном врать, появилось выражение такого удивления, что этого было достаточно, чтобы снять с нее вину.

Эмилия знала, что Даниэль обычно с головой уходит в разговор и что ей нужна небольшая передышка, чтобы привести в порядок свои чувства. Поэтому она пошла прямиком к консьержу, мужчине с мешками под глазами, привыкшему находить общий язык с людьми, чье обыкновение спешить и полное отсутствие душевной теплоты его уже не удивляли. Не спрашивая, почему эта женщина так бледна и ведет себя как будто за ней гонится слон, он в двух словах поприветствовал ее и вручил ключ от номера на шестом этаже этого ярко освещенного дворца. Эмилия проскользнула к лифту, где ее ждала Милагрос, чей разговор с носильщиком, казалось, не имел конца, и исчезла.

Как только они закрыли дверь своего номера, она упала ничком на одну из кроватей, проклиная свою любознательность, выманившую ее из того убежища, где ей так хорошо жилось, и тот недобрый час, когда она согласилась, чтобы поэт Риваденейра оплатил ее проживание в отеле, который он сам вызвался забронировать. Все это время у нее усиливалась головная боль, и она не знала, что является тому причиной – произвол ее мозга или сердца. И она прониклась сочувствием ко всем, загнанным в ловушку.

Несколько часов спустя, когда в темноте слышалось ровное дыхание молчащей, но не спящей Милагрос, Эмилия смогла забыться глубоким сном, и ей приснилось, что она спит с Антонио Савальсой. А Даниэль входит в их номер, весь увешанный медалями, будит ее и отдает их ей, словно она маленькая девочка, которая очень хочет их получить. Он, голый, ложится спать вместе с ними. Потом он потихоньку выходит из комнаты, оставив ботинки в ногах кровати. Оттуда они взлетают, и приземляются ей на грудь, и начинают давить на нее как свинцовые. Не в силах освободиться от этой тяжести, она вспомнила надпись на задней стенке старой тележки, груженной гречихой, на которой однажды вечером они ехали в деревню Сан-Анхель в поисках тишины и покоя, которых недоставало в столице в то время: «Подними свои кожки – ты наступаешь мне прямо на душу».

Ее разбудил стук в дверь. Она встала, еще ощущая аромат его смеха, взлетавшего в небо над деревенским рынком, и открыла дверь. На пороге, держа одной рукой в перчатке шляпу, такой же, как в воспоминаниях, мучивших ее всю ночь, появился Даниэль, зовя ее по имени, как эхо, которое она раньше не хотела слышать.

– Разве ты не знаешь, что воздух меняет свой цвет, когда ты поворачиваешься к нему спиной? Ты пойдешь со мной или мне раздеться прямо в дверях? – спросил он, развязывая галстук и снимая пиджак.

Эмилия пошла с ним. Она знала, что пошла бы и без его детской угрозы. Она шла в ночной рубашке, с распущенными волосами и босыми ногами по коридору отеля, дрожа, как неопытный воришка, собирающийся украсть у жизни еще кусочек этого мужчины, из чьей судьбы она поклялась уйти раз и навсегда, более чем уверенная, что все ее клятвы лживы.

Они вошли в номер, едва освещенный низкой люстрой. Эмилия приблизилась к голой спине Даниэля и потрогала указательным пальцем левой руки одну за другой все косточки:

– Всегда, когда мы встречаемся, ты похож на голодного пса, – сказала она и, наклонившись, лизнула его, кончиком языка ощутив соленую роскошь его кожи.

Они два дня не выходили из номера, проклиная и благословляя друг друга без устали и передышки, пока между ними не осталось никаких недомолвок. Когда они наконец пришли поужинать с Милагрос Вейтиа в один из ресторанов на берегу, славящихся дарами моря, они показались ей счастливыми и несносными, как в детстве. Даниэль подхватывал на вилку прядь волос Эмилии и подносил ко рту, вызывая у той улыбку только что разбуженного дикого зверя, которому было наплевать на медицину и на все треволнения в этой жизни.