Изменить стиль страницы

– Дай-то Бог! Я бы чувствовала себя не такой виноватой! – воскликнула Хосефа.

– А твоя вина в чем? – спросила Эмилия.

– Что я потакаю вам, – ответила Хосефа, вставая. – Интересно, какой бог защитит вас обеих?

– Твой, – сказала Милагрос. – Нам достаточно твоего.

XXVII

На следующий 1917 год, по свидетельству всех, кто был способен вести счет годам, вступил в силу декрет, согласно которому все федеральные налоги должны были уплачиваться серебром. Диего Саури подхватил простуду, вздыхая из-за того, что революция и все ее безумие привели к власти человека, выглядевшего моложе его вовсе не потому, что он был более молод, и налагавшего на страну иные повинности, чем во времена диктатуры, вовсе не потому, что был противником Порфирио Диаса. Учредительное собрание, сформированное победившей стороной, приняло новую Конституцию. Милагрос Вейтиа и Риваденейра пережили ужас пожара, вспыхнувшего на вокзале Бузнависта, когда туда прибыл поезд, на котором они ехали: вагон с боеприпасами взорвался прямо у них на глазах, вызвав самый устрашающий фейерверк огней и взрывов. В результате Милагрос получила предлог, чтобы пуститься в самые рискованные приключения, оправдываясь тем, что даже настоящая смерть не может испугать ее больше, чем она испугалась в тот раз. Хосефа снова упала с лестницы, сбегая вниз. Риваденейра все разгадывал головоломку, заданную ему генералом Альваро Обрегоном, когда тот ушел из правительства каррансистов, купил себе ранчо и построил там огромный магазин сельскохозяйственной продукции, и это он, чья военная звезда сияла ярче всех в стране! Соль Гарсия родила дочь через три месяца после гибели мужа, а Эмилия прекрасно поняла, что можно сочетать спокойную жизнь с роскошью безудержных страстей.

Она ночевала в доме Антонио Савальсы, обедала с ним в доме своих родителей, завтракала по дороге в больницу, ужинала там, где полуночный голод заставал ее желудок. Все, вплоть до политических игр, казавшихся ей очень привлекательными, если смотреть издалека, все пролетело над страной в этом году, как ангелы над гостиной, когда наступает тишина. И обо всем Эмилия хранила подробнейшие воспоминания, что очень веселило Савальсу. Ему так нравилось слушать, как она вспоминает события недели, словно они уже остались далеко позади и достойны занесения в архив памяти, что как-то вечером, после обеда, он повел ее на прогулку по городу, чтобы купить подарок. В бледных субботних сумерках они забрели в узкие улочки, где стояли в ряд мебельные магазины, начавшие появляться во время революции, чтобы выставить на продажу всякие редкие штучки, которые ежедневно привозили из разграбленных поместий или из домов, брошенных богачами, где те подвергались смертельной опасности.

Кресло-качалка висело на крюке где-то под самым небом. Оно было дубовое, с отделкой на спинке и на поперечинах. С резного подголовника улыбалось старческое лицо с пышными усами и бородой. Савальса попросил снять его. Когда оно уже стояло перед ними, он спросил у Эмилии, указывая на старика, может ли тот быть хорошим слушателем. Эмилия села в кресло, энергично покачалась, пробуя сиденье, и спросила у Савальсы, не значит ли это, что он хочет уйти от нее. Савальса сказал, что по собственной воле не уйдет никогда, но ему нужно быть уверенным, что в случае чего у нее всегда будет слушатель, вместе с которым он сможет восстановить полотно воспоминаний, которое она ткала с лихорадочной настойчивостью, как произведение искусства.

– Ему ты можешь рассказать все, – сказал Савальса. – Даже то, что не можешь рассказать мне.

Эмилия обозвала его ревнивцем и встала с кресла, чтобы поцелуем стереть все те фантазии, что таились за его нахмуренными бровями. Они никогда не говорили о Даниэле, но, зная о ее склонности к воспоминаниям, как у других, например, к вышивке, Савальса был твердо уверен, что за два года она не забыла ни его чар, ни их совместных приключений.

Они вернулись домой с креслом. Около входной двери, на улице, Савальса попросил свою жену сесть в него, чтобы внести ее в дом вместе с креслом. Эмилия уступила его желанию с необычной торжественностью. Она аккуратно расправила складки на юбке, подняла вверх ноги, закрыла глаза и сказала, что готова. Савальса увидел дрожь ее темных ресниц и, прежде чем поднять ее, склонился к ее губам, шепчущим что-то вроде молитвы. Почувствовав его рядом, Эмилия выдала ему поцелуй, как чек с непроставленной суммой. Эта минута блаженства была пьянящей и дерзкой. Потом он поднял кресло и вошел в дом с этим военным трофеем из горя и счастья, который жизнь отдала ему в руки от щедрот своих.

Это был длинный день. Накануне ночью одна роженица решила, что неплохо бы родить тройню, потом привезли мужчину, которому кум отхватил полруки своим мачете, и в довершение всего мадам Море почти что приползла около часа с приступом аппендицита, крича от боли, и они стали ее оперировать, хотя и не были уверены, что она выживет. Мадам Море была симпатичной и ласковой старушкой, чья слава европейской проститутки сорок лет назад привлекала в Пуэблу мужчин из всех частей страны. Со временем она стала чем-то вроде местной чудачки, готовой всем рассказывать, что звание «европейская» пришло к ней от одного зуава, который после ночи на циновке с одной из жительниц Сакапоастла, оставил в ее животе семя, из которого появилась девочка с зелеными глазами и светлыми волосами, чье рождение стало позором для всей деревни. В ужасе, что породила подобную диковину, ее мать поехала в город, чтобы отдать ее какому-нибудь несчастному с такой же светлой кожей, как у нее. Единственным заведением с белыми людьми, куда она смогла беспрепятственно проникнуть в одиннадцать часов утра, оказался уважаемый публичный дом около вокзала. Там, посреди комнаты, где спали белые женщины, она оставила свою спящую девочку в полной уверенности, что никому из них не покажутся странными цвет ее кожи и ее черты. Эмилия и Антонио приняли ее в первый же день, когда она пришла на консультацию, несмотря на ее нелестную славу. И с тех пор они любили послушать ее поговорки и подробные описания половых достоинств всех, кто когда-нибудь прижимался к густым волосам женщины из Сакапоастла, покрывавшим ее белейший бретонский лобок.

Была полночь, когда Эмилия проснулась от холода в их сплетенных нагих телах. Сонная и дрожащая, она вспомнила весь этот день, пока натягивала на них с Антонио пуховое одеяло, служившее ей символом защищенности, которую давал ей этот мужчина и все, что его окружало. Она, свернувшись в комочек, прижалась к его спине и услышала, как он произносит во сне слова, что наполняют ночь особым смыслом и остаются навсегда в ушах тех, кто их слышит. В эту минуту она подумала, что, наверное, именно это ее родители называют счастьем.

Два года спустя, к марту 1919 года, в больнице было на двадцать коек и на семь врачей больше. Соль Гарсия, когда все имущество ее мужа было потеряно во время революции из-за неблагоприятного стечения обстоятельств, стала ее администратором, самым разумным и доводящим все до совершенства. Савальса говорил, что ни с помощью лупы, ни в сказочной стране они не смогли бы найти такое чудо, и это наполняло Эмилию гордостью, словно по их с Соль жилам текла одна кровь. Если бы их это интересовало, они узнали бы, с каким неодобрением смотрели некоторые люди на то, что такие женщины, как они, работают. Но ни у одной из них не было времени и желания прислушиваться к чужому мнению. Поэтому они получали удовольствие от своих занятий и не нуждались ни в чьем одобрении, кроме своих сердец.

Этой весной Эмилия и Савальса приняли приглашение доктора Хогана прочитать в Медицинском колледже в Нью-Йорке лекцию о кишечных паразитах, теме, в которой на тот момент никто не разбирался лучше мексиканских врачей. Даже в эту эпоху эпидемий и убийств Соль подсчитала, что из каждых десяти больных четверо страдали каким-нибудь кишечным заболеванием.

Эмилия испытывала особое благоговение перед этим колледжем, потому что в 1847 году, когда ни один американский университет не разрешал принимать женщин на медицинский факультет, его студенты на вопрос декана, согласны ли они на присутствие среди них женщины, единогласно дали свое письменное согласие, думая, что это была шутка. Элизабет Блэкуэл, так звали девушку, подняла такую шумиху вокруг этого случая, что убедила своих будущих однокурсников не отказываться от своего решения, пусть и принятого в шутку. Несмотря на то что администрация предсказывала серьезные трудности, которые вызовет присутствие женщины в аудитории, у студентов к их сокурснице возникло истинное уважение. Поэтому, когда один из преподавателей попросил сеньориту Блэкуэл отсутствовать во время лекции по анатомическому строению мужского репродуктивного аппарата, товарищи поддержали ее отказ удалиться. Через два года, столько в то время длилось обучение медицине, Элизабет получила диплом с самыми высокими оценками в своей группе.