— Ну нет! Я работаю, я честный служащий!
Сэми убрался наконец, а мы едем ночевать к моим родителям в Версаль. Мы поднимаемся в маленькую комнату под крышей и долго занимаемся любовью. У меня в крови столько кокаина, что я никак не могу уснуть, несмотря на оргазм. Кровать слишком узкая. Я глотаю три таблетки разного снотворного, и сон все-таки приходит.
«Фоккер» приземляется в аэропорту Фигари, и Мишель уже ждет нас. Он везет нас в Порто-Веккьо. Мишель по-прежнему работает почтальоном: разнеся утром почту, он освобождается на весь день. Его жена сторожит имение какого-то богача с континента, выращивает немецких овчарок и дрессирует их для охраны. Мишель каждый день стреляет из «магнума» по консервным банкам. Однажды он попадет в голландского туриста, если этот придурок поставит палатку на территории поместья. Мы едем через «городок дебилов»: у всех жителей там приплюснутые головы, кажется, из-за кровосмесительства. Мишель высаживает нас в порту, и мы поднимаемся на борт новенького парусника, который мне одолжил приятель.
Несколько дней мы кружим в эпицентре циклона. Мы плывем, кожа темнеет под солнцем, и Лора необыкновенно хороша. Мы занимаемся любовью: я овладеваю ею на палубе, задрав мини-юбку и сорвав крошечные трусики. Море раздражает рану на моей руке, но я забываю о запахе эфира, душившем меня в госпитале, о пряных ароматах моих диких ночей и даже о том, как пахнет кожа Сэми.
Мы расстаемся в Сен-Рафаэле: я возвращаюсь в Париж, а Лора остается в Сен-Тропезе. Она поднимается на яхту, чтобы пересечь залив. Лора беззвучно плачет в темноте, под звездным небом.
Я звоню ей из Парижа:
— Мне тебя не хватает, я все время хочу тебя.
Потом я звоню Сэми, и Марианна отвечает, что он отправился в горы и его не будет до конца месяца. Я снова звоню Лоре.
Август. Париж пуст, безлюден, город с теплыми внутренностями, люди соприкасаются потными телами. Я надеваю джинсы, сетчатую майку, жилетку и отправляюсь в мое подполье.
Какой-то высокий тип в кожаных штанах с волосами ежиком протягивает руку к моей ширинке. Молча, не говоря ни слова, он прижимает меня к бетонной опоре, потом заставляет встать на колени, прижимает мое лицо к своей ширинке. Щекой я чувствую его огромный член под грубой кожей, падаю на колени, корчусь в пыли от удовольствия. Он попирает меня обутой в сапог ножищей, и я кончаю прямо на себя. Его сперма проливается мне на лицо и волосы, парень растворяется в тени, а я возвращаюсь в мир живых, выныриваю на поверхность.
Лора возвращается из Сен-Тропеза на машине какого-то типа, у него идиотская улыбка и внешность модели с обложки рекламного журнала. Я не знаю, что между ними было, Лора не отвечает на мои вопросы, в воздухе витает сомнение.
Мы ужинаем в пивной на авеню де ла Мотт-Пике. Наши ноги встречаются под столом, я глажу Лорину грудь через майку, люди, сидящие за соседними столиками, оборачиваются в нашу сторону. Лора закрывает глаза, подносит руку к виску; когда мы встречаемся взглядами, нас обоих охватывает жаркое желание, и она просит счет. Мы отправляемся заниматься любовью.
Три дня спустя Лора идет на встречу с одним типом, который как-то вечером закадрил их с матерью в Сен-Тропезе. Она заходит за ним в его офис на Елисейских полях, потом они заезжают в его квартиру на авеню Фош, а оттуда отправляются в Ле Бурже, где их уже ждет частный самолет. Они летят на юг, мать Лоры ждет их на аэродроме Сен-Тропеза.
Сэми вернулся в Париж и позвонил мне. Мы встречаемся у Джемми, нюхаем кокаин, пьем виски, и Сэми рассказывает, что ездил к отцу в Тулузу.
— Он теперь работает в какой-то электронной фирме, мы с ним разъезжали по городу в «порше» его босса!
Джемми тут же садится на своего любимого конька, и я уже не вмешиваюсь в разговор.
— Мятежник всегда отмечен судьбой, его достоинство в нем самом, а твой отец похож на всех мелких негодяев — он считает, что респектабельным человека делает внешность, ему нравятся благородные жесты.
— А ты похож на бандита с большой дороги, подающего милостыню нищему во имя спасения собственной души!
— Да какие дороги, у нас остались только шоссе!
— Прекрасное было когда-то время… Представляешь, как здорово было заниматься любовью: одна юбка, две… три…
— Ну да, а замок на «поясе верности», когда муж уходил в крестовый поход…
— Слушай, а если он там погибал, то жена… что же она… так и мучилась, туда что, даже палец не пролезал?
— Разве что в скважину замка!
— Понимаешь, Джемми, я теперь работаю и могу кое-что доказать отцу, я ему сказал: «Отец, я теперь работаю в видеопромышленности». Он, конечно, обозвал меня хвастуном, но не стал унижать, как бывало раньше.
— А он сам-то что доказал в этой жизни, грабя банки и отсидев восемь лет в тюряге?
— Ну, он хотя бы никого не заложил, когда его взяли, и очень любит этим похваляться.
— И все ради денег. Деньги, деньги!
— Я всегда общался с людьми, у которых не было ни копейки, потому они и мечтали только о богатстве. У моей матери была привычка всегда платить свои долги, даже если семье приходилось ради этого есть одну лапшу… И я горжусь, что смог в прошлом месяце дать ей на жизнь три тысячи.
— У тебя остался еще один должок — отцу, который, надеюсь, ты платить не станешь.
— Ты это о чем?
— Да о тех дурацких идеях, которые он тебе внушил!
Лора нашла работу: она продавала дорогую одежду в магазинчике на площади Побед. Но ее довольно быстро выкинули вон: директриса не могла видеть, как Лора жует жвачку, разговаривая с важными клиентами.
Лора звонит мне, она в отчаянии:
— Меня отовсюду выставили. Мать больше не хочет, чтобы я жила с ней, завтра утром я должна убраться.
Я совершенно не умею утешать других людей; они начинают раздражать меня, чужие неудачи оставляют меня равнодушным. И я говорю Лоре, что меня абсолютно не удивляет то, что ее выгнали из магазина:
— Когда ты собирала для меня информацию об африканских музыкантах, то за три дня сделала работу за троих, а потом тебе вдруг все надоело и ты все бросила, так неужели ты думаешь, что твои наниматели станут считаться с твоими капризами?
Лора зарыдала.
— Да тебе просто все равно, что я как полная дура оказалась на улице!
Я совершенно не переношу слез, они выводят меня из себя. Особенно если плачет девушка, ведь ее рыдания совершенно естественны. Меня еще могут растрогать слезы юноши, мужские слезы всегда парадоксальны. И я вешаю трубку.
Лора перезванивает, она уже не плачет, во всяком случае, старается сдержаться.
— Вот уж действительно подарочек ко дню рождения: работы нет, мать выгоняет из дому на улицу, у моего парня положительный анализ на СПИД, он это знает, но молчит и, может быть, уже заразил меня. Черт, да ты понимаешь, что мне всего восемнадцать и ты не можешь пользоваться этим, чтобы причинять мне зло!
Я пытаюсь сказать ей несколько добрых слов, но губы мои как будто наталкиваются на какую-то гладкую вертикальную преграду, она существует слишком давно, чтобы Лорино несчастье могло ее разрушить. Я просто говорю, чтобы она пришла ко мне завтра ночевать.
Повесив трубку, я чувствую отвращение к самому себе: я просто машина, реагирующая только на собственные несчастья и страдания. И волнуют меня только чувства, искусственно созданные, связанные с наслаждением. Я надеваю куртку и выхожу.
Я еду по Парижу, кручу руль правой рукой, в левой держу камеру. Город и ночь — всего лишь продолжение дороги, бесконечного пути с остановками на перекрестках на красный свет.
На центральном газоне авеню Рене-Коти ссорится пара. Мужчина хватает женщину за плечи, толкает ее назад; она кричит, цепляется за него; он опять отталкивает ее, она отступает еще на шаг, он хочет уйти, она догоняет его, бьет сумкой по спине. Мужчина оборачивается, хватает свою подругу за руку, кружит ее вокруг себя, потом отпускает, и она падает на асфальт. Падая, она повреждает руку, пытаясь смягчить удар, сильно обдирает коленку. Я перестаю снимать, вылезаю из машины и направляюсь к ней.