Я ничего не ответил.
— Нет, серьезно, можно мне пойти посмотреть, как там Соланж?
— Нет… Если она издохла, это вгонит тебя в тоску, а если нет, она доставит мне лишние хлопоты, так что лучше уж давай оставаться в неведении.
Он вздохнул:
— Кто же вы такой?
Я посмотрел на фаянсовые часы, висевшие над буфетом.
— Уже полдень! — заметил я. — Время последних известий. Послушай радио — и все узнаешь. Журналисты умеют рассказывать получше моего.
Он повернул ручку маленького приемника, В динамике затрещало, потом мало-помалу проклюнулся голос комментатора. Он говорил об итальянском правительстве, которое, похоже, уже сидело на чемоданах. Всегда одна и та же лапша!
После этого пошла моя порция.
— В районе Эрбле продолжается розыск преступника по кличке Капут…
Док сообразил.
— Это вы? — неуверенно спросил он.
— Вроде я.
— Я уже читал о ваших достижениях. Вы настоящий мясник…
— Я всегда был лишь жертвой коварных обстоятельств и людей…
Мы замолчали и стали слушать дальше. Серьезный и равнодушный голос мужика с радиостанции продолжал:
— Как мы уже сообщали, вчера от рук этого опасного рецидивиста погибло четыре человека: преследовавший его полицейский, американский бизнесмен и двое мужчин с уголовным прошлым. Один из полицейских, инспектор Жамбуа, которому Капут нанес удар стальным прутом, что повлекло перелом черепной кости, и сообщил нам обстоятельства дела…
Я повернул ручку. Я знал эту историю получше их всех.
— Вам не нравится слушать о своих подвигах?
— Нет, это меня угнетает…
— Понимаю.
Главным из всего услышанного было то, что легавые продолжали рыскать в этом районе. Они вполне могли заявиться и сюда. Соседи наверняка видели, как я проезжал по улице на машине… Стоит им сообщить жандармам о своих наблюдениях — и трагикомедия возобновится с новой силой.
— Пошли! — сказал я докторишке. — Посмотрим, как там девушка.
Мы вернулись в его кабинет. Я очень боялся увидеть ее мертвой, но нет — она дышала. Ее грудь приподнималась частыми рывками, щеки горели.
Глаза ее были закрыты не полностью, и между веками виднелись узкие светлые полоски, напоминавшие кошачьи зрачки.
— Как по-твоему, она в сознании?
— Навряд ли, но это не исключено. Во всяком случае, окружающий мир она почти не воспринимает.
— Похоже, у нее температура.
— У нее развивается пневмония, скорее всего — от той ледяной ванны. Где она промокла?
— В Уазе.
— В такой холод?!
— Нужно было выбирать: или это, или полиция!
— Для нее лучше бы уж полиция.
Я понимал, что он прав, и от этого мне было не по себе. Меня мучила совесть.
— Ты уверен, что для нее все кончено?
— Уверен. Во всяком случае, у меня нет условий для того, чтобы пытаться совершить невозможное… Если бы у вас была хоть капля здравого смысла и человечности, вам следовало бы убраться отсюда. Когда вы уедете, я позвоню в больницу…
— А заодно и легавым, да?
Он задумчиво посмотрел на меня.
— Разумеется, я сообщу в полицию, но только после того, как девушку отвезут в больницу. Это даст вам время…
Похоже, он был из тех, кто выполняет свои обещания. Передо мной вставал вопрос совести (если таковая у меня вообще была). У Сказки оставался один шанс из тысячи; имел ли я право отобрать у нее этот последний шанс? И на что я вообще надеялся? Когда стемнеет, мне нужно будет уезжать. Забирать ее с собой никак нельзя. Волей обстоятельств между нами все было кончено… Итак?.. Я обхватил голову руками. Будь у парнишки-врача хоть капля смелости, он запросто отобрал бы у меня сейчас револьвер; только ему это и в голову не приходило. Он чувствовал, что я в замешательстве, и терпеливо ожидал результата моих раздумий.
Я покосился на Сказку. Она только что открыла глаза и смотрела на меня — но не туманным взором умирающего, а встревоженным взглядом человека, находящегося в совершенно здравом уме.
— Ты слышишь меня, любимая?
Она несколько раз опустила ресницы.
Мы очень долго смотрели друг на друга. Наши глаза говорили друг другу то, чего я никогда бы не смог высказать ей даже в минуты самой безумной страсти. Я безмолвно благодарил Сказку за ее любовь, за ее дикую верность… И ее взгляд тихо отвечал, что она ни о чем не жалеет и принимает смерть, как мой последний подарок…
Ее губы слабо зашевелились. Я наклонился…
Я ничего не услышал, но я знал, что она силится сказать. Да, я знал. Только слова эти были слишком жестокими, и она должна была произнести их сама.
Я смотрел на нее и плакал. По моим щекам бежали ручьи, и на скрещенные руки Сказки падали одна за другой горячие капли.
— Повтори, малыш…
Ей удалось сказать; фраза была короткой и страшной.
— Убей меня…
Подошедший было врач вздрогнул; его лицо осунулось, как у старика.
Я утонул в бездонных глазах Сказки. Приближение смерти придавало им головокружительную неподвижность.
Она хотела, чтобы я ее убил. Это напоминало какой-то обряд. Да, в некотором роде это и была наша свадьба, наша несчастная кровавая свадьба…
Что еще мог я ей преподнести, кроме этого ужасного подарка? Я, которому столь часто приходилось убивать, дрожал при мысли о том, что мне предстоит остановить эту уже угасающую жизнь… Но я чувствовал, что должен исполнить ее желание. Я знал, что это убийство станет уже чем-то вроде искупления грехов и, может быть, частично снимет с меня вину за все остальные…
— Слушай, Сказка, я хочу, чтобы ты знала: я не совсем законченный негодяй… Все это было потому, что жизнь повернулась ко мне спиной. Я всегда мечтал жить спокойно, не совершая никаких мерзостей…
Продолжая говорить, я приставил к ее груди револьвер и почувствовал беспорядочные удары ее сердца, которые передавались моей руке по металлическому стволу.
— Вы не сделаете этого! — умоляюще прохрипел врач.
Я не потрудился ответить. Я припал губами к губам девушки и нажал на спусковой крючок.
Короткое пребывание в воде револьверу нисколько не повредило. Раздался глухой выстрел; по телу Сказки пробежала длинная судорога, и вскоре ее губы стали бесчувственными. Тогда я оторвался от нее и посмотрел.
Ее последний поцелуй превратился в улыбку. На простыне теперь виднелась черная дырка с коричневыми подпалинами по краям. Врач отошел, и я краем глаза увидел, как он оперся о стол, словно от недомогания.
— Прощай, Сказка… — прошептал я и вытер мокрые щеки рукой, державшей револьвер. Я чувствовал огромную усталость и нечто вроде окоченения. Печали не было; вместо нее во мне разрасталась и кружилась водоворотом пустота.
Я тронул доктора за локоть.
— Идемте отсюда.
Услышав мой голос, он немного собрался с духом и посмотрел на меня.
— Зачем вы это сделали? — горячо спросил он. Его работа состояла в том, чтобы бороться за человеческую жизнь, пока не исчезнет последняя надежда, и это дикое доказательство любви не укладывалось у него в голове. Гнев прибавлял ему смелости.
— Вы ненормальный. Ваше место в психбольнице!
Его нападки меня не волновали. Мне было на все наплевать… Отныне я был одинок и свободен.
— Пошли, говорю. И помалкивай, нечего ерунду пороть.
Он поплелся за мной… Часы в гостиной показывали три. Я и не заметил, как прошло время.
Вдруг я взвыл: моя рана жестоко напомнила о себе. Парень удивленно посмотрел на меня.
— Мне тоже оставили кое-что на память… — Я показал ему рану в боку. — Вот, полюбуйся.
Он поморщился.
— Можешь что-нибудь придумать?
— Знаете, это первый в моей жизни случай, когда нет никакого желания помогать больному…
Больше мы ничего сказать не успели: у ворот раздался звонок. Я подскочил и посмотрел на докторишку.
— Постой, не выходи…
Я подкрался к окну и увидел перед воротами двух человек. По их виду можно было без труда определить их профессию.
До сих пор я еще надеялся, что обстановка в районе мало-помалу успокоится; но, как видно, жандармы решили не останавливаться на полпути и довести поиски до конца. Они методично прочесывали квартал за кварталом, высматривая мою машину.