«Хорошо запомни восковое лицо Иосифа, мальчик. Таких правителей, как он, ты не увидишь больше никогда. Короли будущего будут всего лишь марионетками в руках группировок без предводителя, чудовищ без головы, которые не слушают никого из тех, кто не принадлежит к их кругу. А тот, кто входит туда, становится пленником. Наступит день, когда народ выйдет на улицы, и не будут они знать, откуда он взялся, как во время Фронды в день таинственных баррикад, когда ничто изрыгало во все стороны толпы фанатиков, готовых разорвать все, любой авторитет, любой символ, любую человеческую границу. Как в Праге во время похорон Максимилиана II. Однако на сей раз это продлится не один-два дня. Нет, настанет день, когда террор будет носиться по улицам годами, вооруженный топорами и косами, чтобы отрезать язык правде, а справедливым – голову. Они назовут его "свобода, равенство, братство", но то будет только резня и тирания».
Я оторвался от глаз Атто. Группа монахинь вошла в церемониальный зал и начала молитву с четками. Затем мы с Атто снова переглянулись:
«Ты больше не услышишь от меня поучений. Со своим теперешним знанием ты поймешь грядущие события. Будущие союзы, войны и кризисы – все это будет планомерно инсценировано сыновьями, внуками и правнуками убийц Иосифа».
Я вспомнил, как мой покойный тесть почти тридцать лет назад выступал против брака между кровными родственниками среди монархов всех стран, этого вечного инцеста правящих домов. Внезапная вспышка в глазах Атто сказала мне, что речь шла о чем-то совершенно ином:
«С этого дня брачные союзы, родовые линии, кровное родство будут держаться в строжайшей тайне. Ничто не будет происходить при свете солнца, чтобы никто не мог указать на правду. А тот, кто тем не менее попытается, будет немедленно объявлен сумасшедшим».
И я вспомнил об Альбикастро, чудесном скрипаче, с которым повстречался одиннадцать лет назад во время своего второго приключения с Атто. Он тоже делал подобное странное пророчество, но только теперь я понял весь его смысл: то было необходимое учение, для того чтобы выступить против этого мира.
Загадочный штурман Летающего корабля, который прибыл из Португалии, как и фолия, был тайно казнен. Но покинутый воздушный корабль, который все-таки умел летать, был небесным знаком того, что повсюду бушуют силы, противоречащие тем учениям.
И я молчал. Но верно ли это было?
Париж
События с 1711 по 1713 год
Поездка в Париж вышла долгой и утомительной. Нам постоянно приходилось делать остановки. Хотя Доменико, Клоридия и я, снова набравшийся сил, помогали Атто, он все путешествие провел на носилках.
Мое ремесло трубочиста мы в огромной спешке продали одной итальянской семье. Переговоры более чем успешно вела Камилла как представитель влиятельного монастыря Химмельпфорте – монахини, как известно, очень хорошо умеют вести дела. Вырученные деньги мы послали двум нашим дочерям в Рим – то было их долгожданное приданое.
Мне пришлось бы продать и виноградник, и дом в Жозефине, потому что мысль о том, чтобы оставить это имущество неизвестно на какое время, нам не понравилась. Была вероятность, что кто-то присвоит его себе. Однако Клоридия не согласилась и попросила сестер о помощи. Камилла успокоила нас, пообещав лично заботиться о доме. Аббат Мелани похвалил это решение:
– Купцы хотят украсть у нас наши земли, давая за них смешные деньги, которые в любое время могут обесцениться. Земля не имеет цены, мальчик мой: она дает пропитание и поэтому делает нас свободными.
В Париже Атто, и мы вместе с ним, жили на рю де Вье Огастин в съемной квартире, принадлежавшей некоему монсеньору Монтолону. Странно, думал я, мы оставили монастырь августинок на Химмельпфортгассе, чтобы жить на улице, которая названа в честь этого ордена.
Поначалу я думал, что стану слугой Атто, пажом или кем-то вроде этого. Но по прибытии мне сразу же стало ясно, что я ему не нужен. У старого кастрата была целая толпа слуг. И хотя так совпало, что пожилая гувернантка ушла на пенсию и Клоридия заняла ее место в доме, я поистине не понимал, что я могу здесь делать, да еще и без голоса.
Я еще не знал, что у Атто были на меня совершенно особенные планы, причем довольно давно.
Не впервые он просил меня жить у него. Он предлагал мне это еще в 1683 году, двадцать восемь лет назад, но я отказался, возмущенный интригами и ложью, в которые он меня впутал.
Теперь я наконец осуществил его желание. Дабы я не чувствовал себя лишним, он давал мне небольшие поручения и платил жалованье, которое подошло бы и секретарю кардинала. Большую часть времени я проводил, слушая его. Однажды он, словно невзначай, начал рассказывать мне о своем происхождении, о детстве, юношеских мечтах. Рассказ становился все более доверительным, он не упустил даже того страшного дня, когда цирюльник с ножом в руке появился в доме его отца, чтобы кастрировать его.
Он рассказывал день и ночь, во время обеда, с полным ртом, выставив за дверь всех остальных, и далее, до позднего вечера, когда его мучила бессонница, и даже поднимал меня с супружеского ложа, чтобы побыть в моем обществе. Клоридия относилась с пониманием к прихотям кастрата и запасалась терпением. Ведь она по-настоящему полюбила беспомощного старика.
Все, абсолютно все рассказывал мне аббат Мелани: о махинациях и тайнах, от которых захватывало дух, о непростительных грехах, в которых ему скоро придется отчитаться перед Всевышним. Он снова переживал свое прошлое, и иногда его охватывала печаль, а иногда он униженно соглашался заплатить положенную цену за свои грехи. Так, за три года, что я прожил у него, перед моими глазами пронеслась вся его долгая жизнь, пока не настало время уделить внимание его преклонному возрасту. А потом он рассказал мне и то, что я уже знал, точнее, думал, что знал: те истории, которые мы пережили вместе с ним, и тайны, которые я, как мне казалось, постиг, однако на самом деле…
Впрочем, наша с Клоридией жизнь у старого кастрата шла по своей колее. Мы регулярно получали письма из Рима, от наших девочек, которые наконец были помолвлены с умными молодыми людьми скромного достатка (в Риме, столице ростовщичества, иначе и быть не могло), но с доброй волей.
Правда, с первого же дня пребывания в Париже наше существование омрачали стычки Атто с родственниками. Доменико, как и говорил Атто, вскоре вернулся в Тоскану. Вместо него в доме теперь часто бывал некий Шампиньи, служивший у него секретарем. Атто диктовал ему все письма, которые посылал родственникам в Италию, чтобы те продолжали верить в его слепоту. Он знал, что Доменико не предаст его: в качестве вознаграждения его ожидает приличное наследство.
И эта постоянная возня была похожа на перебранку между упрямыми детьми. В июне аббат тщетно напоминал племянникам о том, что те все еще не прислали ему засахаренных апельсинов! Потом он начал жаловаться на лесок, находившийся в его владениях, который мог погибнуть из-за недостаточного ухода. В августе же он таки сообщил племянникам, что точно знает, сколько денег поступает семье Мелани, потому что, когда Доменико получил в свое время место секретаря консула Сиены, ему из Флоренции прислали известие обо всех доходах и почестях. Проглотив этот удар, племянники, чтобы настроить дядю на мирный лад, пообещали послать к нему соотечественника, чтобы тот передал ему сухую колбасу наилучшего качества и мортаделлу, лучше той твердой и переперченной, которую они подсунули ему незадолго до его путешествия в Вену.
Но не только неутешительные новости поступали из родной Тосканы. В его собственном доме в то время гостила мадам Коннетабль, Мария Манчини, его старая любимая подруга, которая одиннадцать лет назад на моих глазах сплела вместе с Атто интригу, решившую судьбу Европы.