Окутанная чернотой ночи, решавшей судьбу мира, перед нами медленно проявлялась резиденция императора. Мы постучали в дверь бокового входа. Несмотря на ранний час, нам открыли сразу же. Я догадался, что Камилла очень часто пользуется этим входом, потому что слуга, открывший нам, не стал задавать вопросов по поводу наших личностей. Он попросил нас подождать в комнате, куда спустя несколько минут пришел лакей с заспанным лицом. Он тут же обнял Камиллу, и они по-братски поцеловались.

– Как он? – спросила хормейстер.

Тот ответил лишь серьезным взглядом и не сказал ни слова.

– Представляю вам Винсента Росси, кузена моего покойного мужа, – сказала мне Камилла. – Он сейчас принесет нам то, что нужно.

Спустя некоторое время Винсент вернулся с одеждой для пажа небольшого размера, как раз на меня. Я переоделся, и мы отправились долгим путем по коридорам, сопровождаемые лакеем и слабым светом его свечи.

Кроме темноты, заполнявшей залы Хофбурга, я помню только анфиладу коридоров, лестниц и снова коридоров. Наконец, большой холл, затем еще один. Безмолвное, призрачное появление и исчезновение лакеев, медиков и священников. Напряжение, опущенные взгляды, чувство бессильного ожидания. Я увидел даму, наполовину скрытую вуалью, в сопровождении двух фрейлин, опиравшуюся на чью-то руку. Сотрясаемая с трудом сдерживаемыми рыданиями, она удалилась, потом я услышал: «Господин граф фон Паар». Была ли то императрица? Я не отважился спросить. Нас поспешно пропустили, сдержанно, запросто. Похоже, Камиллу знали все слуги.

И вот открылась последняя большая дверь – мы вошли.

Хормейстер говорила приглушенным спокойным голосом. В свете стоявшего за его головой канделябра отчетливо прорисовывался профиль больного, и я видел, как он, задыхаясь, борется со смертью.

Когда Камилла подошла к постели, никто не отважился посоветовать ей быть осторожнее. Иосиф повернулся к вошедшей, однако ему не хватило сил ответить на ее приветствие.

Свора медиков вынуждена была отойти в дальний конец комнаты, равно как и исповедник, прижимавший к груди сосуд со святыми дарами, из которого причастился его императорское величество. В самом дальнем углу ждал и апостольский протонотарий, в руках он еще держал елей для соборования, которым только что помазал императора в присутствии папского нунция. Того самого нунция, для которого Камилла до сих пор работала над «Святым Алексием» и который теперь, вопреки всем ожиданиям, должен был в последний раз благословить умирающего императора от имени папы.

Камилла что-то шептала на ухо Иосифу I, а тот молча слушал. Вокруг было настолько тихо, что казалось, все затаили дыхание. Камилла могла заразиться смертельной болезнью, однако она стояла на коленях у кровати, словно у колыбели младенца. Затем она поднялась, и мне почудилось (не могу утверждать этого, поскольку в комнате царил полумрак), что она отважилась приласкать Иосифа Победоносного.

Я догадывался, что никогда не узнаю, что именно она ему сказала. И был прав.

Все было кончено. Его императорское величество, наследник Карла Великого на троне Священной Римской империи, протянул архангелу свою перчатку и вверил свою душу Всевышнему. Страдания его наконец были исчерпаны. Лихорадка иссушила его своим пламенем, боль ослабила до потери сознания, рвота вычистила внутренности, подобно жесткой щетке камердинера. А затем болезнь лишила его плоти, поглотила, раздавила изнутри.

Иосиф Победоносный умер, подобно паладину Роланду, который был побежден неверными во время падения Ронсеваля.

Он все время сохранял рассудок. Около десяти часов он нашел в себе силы подозвать придворного капеллана со Священным светом и, как добрый христианин, положил на него руки. Опустившись на колени перед постелью, капеллан протянул свечу и поддержал руки Иосифу Победоносному, которые были слишком слабы, чтобы самостоятельно держать свечу. Так его величество, глядя на пламя, слушал молитву отца-исповедника, который не выдержал душевных страданий, и ему потребовалась помощь.

В последние мгновения его величество выгнулся в сильной конвульсии: из глаз и ушей потекла черная кровь, из носа выступила слизь и части мозга; кожа, ткани, сосуды, капилляры и каналы лимфы взорвались, словно тысяча бесшумных мин. Казалось, это не обычная болезнь, да она и не была обычной: само зло терзало тело Иосифа Победоносного всеми своими гнусными силами и наслаждалось его страданиями.

Когда королева-мать, не отходившая от него, подошла ближе и, опустившись на колени, поцеловала открытые отныне руки сына, все мы поняли, что теперь действительно все кончено.

Я больше не прятался. В одежде пажа я незамеченным удалился через толпу придворных, наблюдавших за смертью императора из холла.

Я спускался по лестницам, вцепившись в погасший канделябр просто затем, чтобы держать в руках хоть что-то. Я шел вперед, а удары моего сердца, остановившегося в тот миг, когда мой король отдал Богу душу, снова стали ритмичны. Уже через несколько минут оно забилось, словно безумное, его гулкий стук пронизывал мое горло подобно раскаленной острой стреле. Усталый маятник из плоти и крови, вибрировавший в груди, глубоко вгрызался в мое нутро, а потом снова возвращался наверх, к глазам. Опухшие веки болезненно пульсировали, и я представил себе, что до краев наполнен теми же железистыми телесными соками, которые выступили из-под закрытых век моего умирающего молодого императора, когда его зрачки закатились, а небо разразилось слезами.

Я едва осознавал, куда несут меня ноги. Меня раскачивало из стороны в сторону, и я думал, что далеко не уйду. Я с трудом шел вперед, пока не оказался у бастионов. Тут я внезапно ощутил прилив сил. Перестал раскачиваться, ноги вновь обрели гибкость и упругость, сердце застучало ровно: я побежал. Я бежал, не разбирая дороги и не имея цели, крича что было мочи. Отбросил в сторону потухший канделябр, сорвал с головы парик, сбросил фрак, жабо и рубашку. Я бежал с обнаженным торсом и кричал, у меня болели челюсти, мне хотелось взорваться. Но меня никто не слышал: я кричал один, бежал один и точно знал, что вместо слез по щекам моим бежит кровь, но я не собирался вытирать ее, мне было все равно, оставляю ли я следы на мостовой. Потом я увидел, как моя свежая красная кровь смешалась с черной кровью, которая текла из растерзанных внутренностей понтеведрийца Данило Даниловича, и мой крик слился воедино с криком сорока тысяч мучеников Касыма; я видел ледяную свернувшуюся кровь болгарина Христо Хаджи-Танева, и мой крик превратился в завывание снежной бури; а потом появилась черная кровь текуфы, которую напророчил на наши головы старик из армянской кофейни, которая текла ручьем по лицу Атто, из срамного места румына Драгомира Популеску, отрезанного, как детородный орган Урана, из которого родилась Венера; я видел пропитанные кровью венгра Коломана Супана из Вараждина острые колья, а затем и кровь, которую выгнали железные вертела из глаз гордого поляка Яна Яницкого; и, наконец, греческую кровь Симониса, моего друга, Симониса, моего сына, то была словно кровь от моей крови, и она утолила жажду пантеры из Места Без Имени, от смертоносного рева которой сердце мое рвалось из груди, когда он соединился с криком, идущим у меня изнутри, н зовом сорока тысяч мучеников.