Казалось, Кицебер удивлен, на миг он замер. А затем сделал знак обоим своим приспешникам. Один из двоих пошел к выходу из туннеля, который вел к загонам. Второму тем временем удалось перезарядить пистолет, и теперь он целился Симонису в ноги. Было ясно, что произойдет: первый палач очистит одну из двух ям, второй ранит Симониса выстрелом, но не убьет. Так мой подмастерье упадет в одну из ям, конечно же, он выберет пустую. И там он будет беспомощен перед своими врагами. Под пытками они выведают у него некоторую небезынтересную информацию.

– Ты будешь с нами только какое-то время, – сказал дервиш, – потом снова будешь свободен. Конечно, ты станешь повсюду рассказывать о том, что произошло, но никто тебе не поверит, даже твои люди. Мы оклевещем тебя и распространим слух о том, что ты продался нам. Скоро заподозрят, что тебе уже нельзя доверять. Все станут задаваться вопросом: почему Симониса пощадили? Ты будешь один, без чести, без родины. Но живой.

– Ты слишком торопишься. Даже кажется, что тебе уже все удалось. Это ваших рук дело – то, что мир становится все хуже, конечно, но если бы все шло по вашему плану, то он испортился бы гораздо раньше! Истина заключается в том, что вы в отчаянии, потому что на протяжении столетий вы пытаетесь искоренить веру в Христа, но результат ваших усилий каждый раз, вопреки ожиданиям, оказывается намного меньше желаемого. Ваша проблема всегда одна и та же: «Камень, отвергнутый строителями, становится во главе угла», – так говорится в псалме. Игра еще не доиграна, и счет не в вашу пользу. И поэтому я спрашиваю тебя: действительно ли вы уверены в том, что правите миром? Вам никогда не приходило в голову, что Господь терпит вас, более того, что он избрал вас для своих непостижимых целей?

Это были те самые размышления, которые мы услышали от Атто незадолго до того, как оказались в Месте Без Имени. Я горько усмехнулся: аббат и Симонис были действительно на одной стороне – на стороне людей.

– Мир – это пробный камень для душ, Кицебер, – продолжал Симонис, – и вы – не что иное, как инструменты Божественного плана. Все мы часть Божественных намерений, даже такие проклятые души, как ты. Или ты не знаешь Библии? Разве не знаешь, что написано в Книге Иова? Первым произвел прививку не кто иной, как Сатана, и он был послан Богом, чтобы испытать Иова страшной болезнью, от которой тот с ног до головы покрылся гнойниками.

Дервиш задрожал. Быть может, от холода. А может быть, из-за слов Симониса.

– И, возвращаясь к нам двоим, – продолжал мой подмастерье. – Почему ты так уверен, что все произойдет именно так, как ты предсказываешь? Не думаешь, что кто-то может в последний миг испортить тебе всю игру?

С этими словами Симонис поискал меня в темноте взглядом: он был уверен в том, что я тоже за ним наблюдаю. Несмотря на полумрак, я разглядел на его лице слабую улыбку, быть может, это был привет. Я понял, что он был готов к тому, чтобы действовать, и ждал от меня того же.

– И кто же это сделает? – презрительно ответил Кицебер. – Друзья твои, что ли? Карлик, на которого ты работаешь, или аббат Мелани, эта высохшая мумия?

Тетива лука вероятностей натянулась до предела, вскоре стрела событий должна была отправиться в полет. И то был миг, когда раздался звук, сильный и оглушительный.

Вена: столица и резиденция Императора

Пятница, 17 апреля 1711 года

День девятый

Полночь: еще три часа до первого крика ночного сторожа

Город спит

Пронзительной силы жалобная песня, исполняемая невидимым хором мужских голосов, зазвучала над Зиммерингер Хайде. Она раздавалась отовсюду и распространялась по всей округе, каждый комочек земли, каждый колос, каждый камень, каждая звезда на небосводе задрожала. Она жестоко ворвалась в мои уши, и я был вынужден закрыть их руками, чтобы барабанные перепонки не лопнули от этого крика. Казалось, само мироздание кричит во все горло, словно земля, небо и вода довели пение до контрапункта и стали петь псалмы по-турецки: да-да, литания раздавалась на турецком языке, и в тот миг, когда Кицебер торжествовал над Симонисом, невидимый хор выкрикнул имя Аллаха, словно новый Мохаммед-титан кричал от радости, прежде чем стереть Вену и окрестности с лица земли. И тут я вспомнил, что узнал от студентов о Золотом яблоке: должно быть, это тот хор, о котором рассказывал нам Драгомир Популеску, хор, обреченный на то, чтобы каждую пятницу кричать: «Горе вам, Аллах, Аллах!» – как тогда, в ту ночь, когда сорок тысяч воинов Касыма умерли в бою. Теперь кровавая баня повторялась, и сорок тысяч кричали о мести. Пока над нами, казалось, смыкалась вселенная, я понял, что в эту ночь решится судьба мира.

Затем мне показалось, что треснул горизонт и звук стал настолько мучительно оглушительным, что закрывать уши было уже недостаточно. Покачиваясь от боли, разрывавшей мне голову и уши, я поднялся и увидел: мой подмастерье упал в клетку со львами.

Чтобы не попасть в лапы Кицеберу, он пожертвовал своей жизнью. Симонис, простой трубочист, студент с глуповатым выражением лица, Симонис, грек, решил кончить жизнь как герой. Он предпочел быть растерзанным дикими кошками, чем выдать свою тайну под пытками. Я в ужасе смотрел в темноту, и мое воображение рисовало жуткую картину, как черпая пантера, памятуя об ударах, которыми унизил ее Симонис вчера, вонзает свои когти в грудь и шею моего подмастерья. Она положила начало вакханалии: Симониса терзали и раздирали, высасывали из него силу, пили его человеческую кровь, ломали его суставы и рвали мышцы. Казалось, природа хочет удовлетворить свое желание битвы, во время которой меняются роли, словно за кровь сорока тысяч солдат должен был заплатить один Симонис, над его несчастным телом бушевала ярость двух войск: войска прошлого, которым командовал Касым, и войска настоящего – под предводительством турецкой пантеры из Места Без Имени.

Тем временем дервиш, тоже зажавший руками уши, неловкими движениями пытался подозвать своих людей, чтобы те прикрыли его отступление из Места Без Имени.

Уши у меня еще болели, но настало время действовать. Пока, продолжалась неразбериха между Кицебером и его палачами, я вернулся к Летающему кораблю. Я был настолько потрясен смертью Симониса, что почти забыл об аббате Мелани. Хотя движения мои были неуклюжими, мне удалось вовремя подняться на борт воздушного корабля, до того, как я услышал неровную вибрацию его деревянных внутренностей. Это было именно то, на что я надеялся: единственное спасение. Атто тоже зажимал уши руками, но опустил их, когда почувствовал уже почти привычный нам феномен – мы поднимались в воздух.

Однако корабль впервые взлетал с трудом. Он поднялся как раз настолько, чтобы преодолеть стены площадки и вынести нас из Места Без Имени. Но сейчас полет не был мягким покачиванием. Сильные порывы ветра натягивали паруса, поднимая корабль вверх, а шатуны снова опускали его вниз. Камни янтаря не создавали привычного гармоничного звучания, раздавался какой-то нестройный концерт, кроме того, появился металлический шум, подобный гулу битвы древних времен. Свет от камней был временами серым и слабым, как лицо человека, который видит ужасные вещи. Может быть, дело действительно в этом, подумал я. Слишком много ужасного случилось вокруг корабля: смерть Симониса, дерзость Палатино и его провозглашение эпохи презрения человека… Смерть тяжким грузом, будто балласт, лежала на его киле. Некоторое время он неуклюже раскачивался из стороны в сторону, а затем, словно обессилев, опустился на темные поля Зиммеринга. Мы с Атто, изнуренные криком сорока тысяч, продолжали сидеть в корабле.

А крик мучеников Касыма смолк так же внезапно, как и начался. Должно быть, за время моего долгого отсутствия Атто давно понял, в чем дело, и на его худощавом лице отпечатались беспомощность и удивление. То, что рассказывали нам Данило Данилович и Драгомир Популеску, похоже, не было выдумкой: турецкая легенда о сорока тысячах была чистой правдой, по крайней мере, она стала ею в эту ночь. Быть может, и история о Золотом яблоке тоже не совсем выдумана. Но аббат Мелани сохранял гордость того, кто владеет ключами от лабиринта бытия.