В глазах Фроша вспыхнуло что-то вроде радости; но мгновением позже он уже смотрел на меня все тем же пустым взглядом.

– Ну, бу'м надеяться, – печально заключил он.

И не добавив больше ничего, он перевернул свою бутылку, из которой упало на землю несколько капель, и с неудовольствием заметил, что она опустела. Он проворчал что-то вроде того, что ему нужно вернуться к господину по имени Слибовиц или что-то в этом духе, чтобы тот наполнил ее.

Таков пессимистичный характер венцев: находясь столетиями под одним и тем же правлением императора, они постоянно с недоверием относятся к хорошим известиям, хотя и очень ждут их. Они предпочитают отказаться от надежды и с философским равнодушием приспосабливаются к неудобствам, которые считают неизбежными.

Мы пошли вперед, и в нос мне ударила отвратительная вонь, а также я услышал низкое враждебное рычание. Путь нам преградила широкая решетка, а за ней моему взгляду открылся ров. Фрош велел остановиться. Он со львом пошел вперед, вынул из кармана брюк ключ, открыл в решетке калитку и втолкнул Мустафу. Затем запер дверцу, вернулся и повел меня по правой стороне к огражденной рядом рвов крытой галерее, откуда и доносились уже упоминавшиеся вонь и рычание. Я вздрогнул, только бросив туда взгляд: во рвах, кроме Мустафы, жили другие львы, тигры, рыси и медведи, которых я видел прежде только на гравюрах. Фрош с удовлетворением изучал мое выражение лица, на котором удивление сменялось ужасом и наоборот. Я никогда не предполагал, что увижу сразу столько животных таких размеров. Из одного рва на меня недоверчивым жадным взглядом смотрел тигр. Я невольно отступил на шаг, словно собираясь спрятаться в галерее, защищавшей посетителей от пропасти с челюстями, клыками и когтистыми лапами.

– Мн'го мяса, а как же, кажд' день нужно. Не то имп'ратора слопает, ха-ха! – сердечно рассмеялся Фрош и с такой силой хлопнул меня по плечу, что я пошатнулся. Пара медведей тем временем дралась за старую кость. И только Мустафа сидел в своей яме один-одинешенек. Он был болен и терпеть не мог общество себе подобных, предпочитая иногда гулять со смотрителем, пояснил мне Фрош.

Мы вернулись назад. Из одного здания неподалеку от винтовой лестницы слышался постоянный громкий писк.

Едва я вошел, как писк превратился в оглушительный крик. Там были клетки с птицами, которых я сразу узнал по шуму, поскольку сам ухаживал за подобными существами в Риме, в вольерах виллы Спада, в те счастливые годы, когда я еще находился на службе ватиканского кардинала, государственного секретаря Святого Престола. Виды птиц я знал хорошо, и у меня кольнуло сердце, когда я увидел, как Фрош содержит несчастных пернатых в Месте Без Имени. Вместо просторных вольеров, которыми я заведовал на вилле Спада, здесь были лишь узкие вонючие клетки, подходившие в лучшем случае для куриц или индюков. Дневной свет попадал в помещение только через дверь и несколько окон; будучи запертыми по дюжине в каждой клетке, они могли все умереть от удушья. Я увидел знакомых мне птиц, но были здесь и такие, которых я никогда не видел: роскошные райские птицы, попугаи различных видов, бакланы, похожие на летучих мышей, птицы, подобные бабочкам, с золотыми, джутовыми, шелковыми перьями. Один только передний двор, где жили пернатые певцы, заслуживал внимания и восхищения: то была большая конюшня, как объяснил мне Фрош, которую кто-то захотел украсить, поставив там высокие тосканские колонны. Верхние капители соединялись под потолком поперечными арками, перекрещивавшимися друг с другом, образуя тем самым ряд сводов, где тьма и свет встречались в искусственном споре высочайшей чистоты и искусной красы.

Эти крайне чувствительные существа (так же, как и сильные хищные птицы в неволе), должно быть, даже без сомнения, страдали в таких тесных домах. Фрош пояснил мне, что здесь изначально были конюшни Места Без Имени и после того, как вольеры разрушились, никто не позаботился о том, чтобы построить новые. Однако там, в конюшне, пернатые, по крайней мере, были защищены от зимнего холода, а благодаря двери, которую можно было плотно закрыть, и от нашествия куниц.

Фрош спросил меня, не хочу ли я осмотреть остальной замок, раз уж я здесь, но солнце было уже слишком низко, и я вспомнил, что мне придется идти домой пешком. Кроме того, мне очень хотелось вернуться к Клоридии, которая в этот час – если Симонис рассказал ей, что произошло, – по меньшей мере, должна была упасть в обморок.

Я поднялся по винтовой лестнице, быстро попрощался и пообещал вернуться завтра в первой половине дня.

Едва оказавшись на улице, я дал волю мыслям, которые с тех пор, как мы покинули Летающий корабль, томились в дальнем уголке моей головы.

Действительно ли этот странный ящик летал несколько лет назад? Конечно, в брошюре писали о совершенно фантастических подробностях, как, к примеру, о существовании лунных жителей. Хотя трудно поверить, что выдуманным было абсолютно все. Писатель мог безнаказанно кое-что придумать по поводу событий, происходивших в отдаленных местах (а все газетчики делают это с большой охотой!), но только не прибытие корабля в столицу империи, где газеты читают очень многие.

Было и кое-что еще. Фрош назвал эту штуку «кораблем дураков». Эти слова внезапно растворили пробку на сосуде моих воспоминаний.

Это было одиннадцать лет назад, в Риме, с аббатом Мелани. Заброшенная, как и Место Без Имени, вилла, имевшая причудливую форму корабля (и называвшаяся тоже «Корабль»), приютила удивительное существо: он появился перед нами, одетый, как монах, во все черное (в точности так, как штурман Летающего корабля), как бы паря над зубцами виллы. Он наигрывал португальскую мелодию, называемую folia,то есть «глупость», и читал стихи из поэмы под названием «Корабль дураков». Позднее мы узнали, что он вовсе не летал. Он был скрипачом и звали его Альбикастро. Однажды он ушел, собираясь наняться на военную службу. Больше я никогда о нем не слышал, хотя поначалу часто вспоминал о том человеке и спрашивал себя, что с ним стало.

Теперь же корабль в форме хищной птицы и его штурман, который, похоже, знал тайну полета, всколыхнули мою память. В сообщении «Виннерише Диариум», впрочем, шла речь о бразильском ученом, но кто знает…

17 часов, конец рабочего дня: закрываются мастерские и конторы

Ремесленники, секретари, преподаватели языка, священники, подмастерья, лакеи и кучера ужинают (в то время как в Риме только приступают к полднику)

Вопреки своим опасениям, Клоридию я застал не в обмороке. Моя сладкая супруга уведомляла меня лежащей под дверью запиской, что ей пришлось остаться во дворце его светлости принца Евгения по службе. Это может означать только то, подумал я, что работа турецкого посольства исключительно сложна или, что более вероятно, османские солдаты из свиты аги требуют от моей Клоридии более или менее приличных услуг, например доставки вина.

Верный Симонис уже ждал меня. На его лице, имевшем всегда одно и то же выражение, я не заметил ни обеспокоенности, ни облегчения от того, что он видит меня живым и здоровым. Я был готов к тому, что он разразится потоком слов, которые в этот день еще не находили выхода, к шквалу вопросов; однако ничего не произошло. Он всего лишь сообщил мне, что только что вернулся из трактира, куда водил моего маленького помощника на обычный ужин из семи блюд.

– Спасибо, Симонис. Тебе не интересно узнать, что случилось?

– Очень интересно, господин мастер, но я никогда не позволил бы себе быть настолько дерзким, чтобы спросить об этом.

Потеряв дар речи от его обезоруживающей логики, я взял малыша за руку и велел Симонису сопровождать меня в гостиницу, где собирался рассказать ему о случившемся.

– Давайте поторопимся, господин мастер. Не забывайте, что цена за ужин через несколько минут поднимется на семнадцать крейцеров; после шести, или, как говорите вы, римляне, восемнадцати часов он будет стоить двадцать четыре крейцера, а после семи – добрых двадцать семь крейцеров. А в восемь гостиница закроет двери.