— В январе шестьдесят шестого Сэмми убили, — сказал Джордж. — Это было ужасно.

Сэмми Янга, страстного активиста, расисты застрелили в Таскиги, а потом — он уже мертвый лежал на земле — вложили ему в руки клюшку для гольфа и заявили, будто он напал на них. Когда убийц выпустили, в шестьдесят седьмом, «мы сожгли центр Таскиги. Это не стихийно получилось, это было спланировано. Мы подожгли заправочные станции и несколько домов снесли. Таскиги — черный город, но все деньги там только белые делали».

У нас в Уганде тоже были демонстрации, нередко буйные. Студенты восставали против Родезии, Вьетнама и против белых, вообще всех. Я нечаянно попал в демонстрацию, которая кончилась уличными беспорядками. Меня побили, машину мою изуродовали — переживание страшноватое. Я понял, что для большинства африканцев — даже для тех, кого я хорошо знал, — у меня нет имени, нет личности; я — просто бвана, белый. От этого мне стало не по себе, ощущение безопасности исчезло.

В шестьдесят седьмом Джордж женился в Таскиги. Я тоже — в Кампале, в Уганде. Жена Джорджа, Туни, была ровесницей Алисон.

К тому времени когда Джордж закончил университет в Таскиги, у них в движении начались склоки. А он в те годы — когда боролся за гражданские права — прекрасно знал, что нарушает закон и считается рецидивистом, но тюрьмы не боялся, а полицию презирал. Его уже четыре раза сажали в Алабаме.

— Я все больше с толпой ренегатов якшался, — рассказывал Джордж.

Он — и те, кого он назвал своей «основной группой», — покуривал с «ренегатами» марихуану на знаменитом съезде Студенческого координационного комитета ненасильственных действий в Атланте, где председателем выбрали Стоукли. Белым (и «неграм из северных колледжей» — то есть тем, кто был под влиянием белых) запретили занимать какие-либо должности.

— Чувства по этому поводу у меня были сложные, — рассказывал Джордж, — но впечатление произвело сильное. Я вспомнил, что мне говорили те женщины из Провиденса, из «Народа ислама». Мол, ложь все это, будто наше спасение может прийти от белых, а не от нас самих.

Мои студенты в Уганде пришли к тем же самым выводам и очень были настроены против белых и индийцев, против любого неафриканца. Как и у Джорджа, у меня была жена и ребенок; я напечатал свой первый роман, закончил второй и уже писал третий. Я попросился на работу в Сингапурский университет. Сначала возникли проблемы. Правительство Сингапура стало наводить справки обо мне и получило информацию из ФБР. А там в моем досье были и студенческие дела с арестом в Амхерсте, и то, что меня из-за этого в Корпус мира брать не хотели, и что вышибли оттуда за тайное участие в африканских политических делах, нанесшее Корпусу мира ущерб. Все это рассказал мне брат — ему в Вашингтон позвонил его приятель, работавший в ФБР. Брат уверил приятеля, что я никакой опасности не представляю, так что в конце концов меня в Сингапур взяли.

С Джорджа Дэвиса ФБР тоже глаз не спускало. Он только через много лет узнал, какой толщины было его досье, но завели папку при первом же аресте в 64-м. Спустя три года, на съезде Координационного комитета, он уже вполне сознавал себя вне закона и разделял взгляды «ренегатов» — которые марихуану курили, а не тех, кто в костюмах.

Несмотря на свои бунтарские настроения, Джордж решил пойти на юридический. И написал заявления сразу в несколько мест. «Я был заметный черный абитуриент, один из лучших в стране. Меня везде приняли. Тогда во все университеты приняли одних и тех же черных». Джордж получил полную стипендию в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и стал там консультантом «Движения черных студентов». «Я тогда в политику по уши влез, знаешь. С „Пантерами“ [108]работал». И с выдающимися черными спортсменами, и со студенческими лидерами. «Приходилось часто улыбаться…» Он не учился. «Кажется, только один курс закончил».

В шестьдесят восьмом столько всего произошло, Кинга убили и Роберта Кеннеди, а Джордж преуспевал: «Я совсем озверел». Ему, с его математическим талантом, не составило труда провернуть аферу с кредитными картами и авиабилетами: и того и другого у него вскоре скопились горы. Вдобавок он пристрастился к кокаину и решил, что наркотики дело прибыльное.

— Под конец второго семестра, в шестьдесят восьмому жил в доме Фрэнка Заппы в Лавровом каньоне и начал этим бизнесом заниматься. Одного из наших Панамских курьеров тогда взяли.

Хотя Джордж никогда прежде не выезжал из Соединенных Штатов, он решил податься в Панаму — один — и закупить столько кокаина, на сколько денег хватит. Когда прилетел в панамский аэропорт, услышал, вроде фейерверки трещат. Но самолеты не вылетали, и на улицах было пусто. Ему сказали — революция: Омар Торрихос власть берет.

Вскоре он встретился с панамским наркоторговцем, Крошкой Тито.

— Он стал моим учителем. От него я все тонкости контрабанды узнал.

— А ты и в школе дурь пробовал?

— Ага. Я на Ньюпортском джазовом фестивале одного парня встретил из Нью-Йорка, в первый год.

— Наверно, ты в школе был один такой.

— Я много чего первым начинал.

3

Раздвоенность Джорджа была мне понятна: самому не чужда. Был Джордж спокойный, рациональный, методичный, способный мыслить философски и трезво оценивать варианты; но был и другой — стремительный, самый быстрый в Медфорде, фантазер, готовый все испытать и пойти на любой риск. Я был на него похож — но весь свой жизненный опыт и фантазии выплескивал на бумагу. В том состоянии, в каком Джордж, загоревшись очередной идеей, принимался действовать, я запирался и начинал писать. А он уходил из дому и воплощал свои фантазии в жизнь.

Несколько месяцев после той первой встречи мы с Джорджем не виделись, но меня уже увлекла параллель наших жизненных путей. Мы были медфордскими мальчишками. Ровесниками. Наши семейные обстоятельства были схожи, мы учились в одной школе, очень дружили. Успевали почти одинаково, но Джордж был гораздо сильнее в спорте и гораздо общительнее. Мы росли на городских окраинах: он на Мистик-ривер, а я возле леса Мидлсекс-Феллз. Как мы выяснили, наши первые воспоминания тоже были одинаковы; и оба мы уехали из Медфорда за приключениями.

Я заехал за Джорджем в Медфорд, и мы двинулись в Бостон, поговорить где-нибудь.

— Сворачивай налево, — сказал он.

— Здесь не проехать, Джордж.

— Ты слушай меня. Здесь проезд отличный.

И правда, Джордж знал все боковые улочки, все закоулки. Я вырос здесь, но никогда не ездил в Бостон таким путем, через Сомервилл. Меня поразило, что у него своя карта города; а когда я сказал ему об этом, он ответил, что всегда ездил именно так. Когда он возвращался поздно вечером из Бостона или с футбольного матча в Сомервилле, ему приходилось держаться в стороне от центральных улиц, чтобы не нарваться на шумную компанию белых парней, которые могли спровоцировать его на драку. У него в голове была карта для черных, карта безопасных мест.

Проезжая по тем улицам, я включил радио. Я совершенно забыл, что в магнитофоне была кассета моего сына, и из динамиков загремела рэп-песня про «ниггера» и его «долбаную пушку».

Джордж рассмеялся, но я понял, что поранил его.

— Это не моя музыка, — сказал он. — Я по-прежнему люблю Колтрэйна.

Он писал диссертацию о лечении наркомании — и сам тоже лечился, в Бостоне. Тихая домашняя жизнь, почти монашеская: занятия, тренировки, никаких опасных знакомств. В этом затворничестве, от одиночества, он начал писать. Иногда писал о своем прошлом; очень яркие рассказы: один о перестрелке, еще один — об ограблении. И еще был длинный рассказ про двух закадычных друзей, «Надежные партнеры». В этих рассказах проглядывала его прежняя жизнь; но в ней столько было всего, что несколько эпизодов полного представления дать не могли; да он еще и путался в хаосе мест и событий. Оглядываясь назад, он не мог увязать одно с другим. Он потерял жену и снова ее нашел; он мотался по разным странам; у него бывали деньги и наркотики, но деньги он часто терял, а наркотики спускал в унитаз. Он возил контрабанду; иногда его ловили, но чаще нет.