Больше никто ни с кем не прощался. Бёрдвуды поблагодарили меня за то, что приехал.

Я вышел, поискал остановку автобуса, но снова заморосил дождь, и я сдался. Взял такси до Эрлз-корт и Букингемского, то бишь Сандрингемского дворца, где, пока я шел по коридору, из-за каждой двери неслись жалобы. А в моей комнате опять разговаривали стены.

— Разве ты ты понимаешь? Уже поздно. Я не хочу, чтобы ты возвращался, — из комнаты справа.

— Потому что мне от тебя тошно, вот почему, — из комнаты слева.

Лежа в кровати, я услышал знакомый голос:

— Я не хочу, чтобы все так кончалось.

— Заткнись. Убирайся из моей жизни. Посмотрим, как тебе это понравится. Еще пожалеешь.

— Ничего, справлюсь.

За другой стеной женщина говорила по телефону. Этот голос я тоже узнал.

— Ты, подонок, не смей мне больше звонить, никогда!

Она повесила трубку. Послышался приглушенный смех — мужской. Значит, она не одна. Голос ее звучал уверенно, но по остальным признакам — бормотанию и шепотам — я определил, что ей с этом мужиком не очень-то уютно.

Вскоре стены притихли. И в этой тишине была какая-то законченность. Наутро я уехал, прямиком в аэропорт. А в том месте, где королева коснулась моих привычных к перу пальцев, осталось теплое пятнышко. Пощипывало, как от недавнего укуса пчелы. Не больно, даже нежно. А еще казалось, что мои пальцы стали чувствительнее: они обрели память, словно плоть и вправду умеет помнить…

XV Джордж и я

1

Медфордский судостроитель Тэтчер Магун (его более известный отец, тоже Тэтчер, основал фирму) подарил городу свой фамильный особняк на Мэйн-стрит в 1875-м, через два года после того, как в Медфорде был спущен на воду последний корабль. Чудесное старое здание «со всей дорогой бронзовой фурнитурой, мраморными статуями и вазами» (как написал Магун в своем дарственном письме) стало Медфордской публичной библиотекой.

Когда я учился в старших классах, я там и все уроки делал, и писал, и читал. В особняк затащили стеллажи и книжные шкафы, но все помещения сохранились нетронутыми: никаких перепланировок, никаких переделок, даже лепные карнизы остались как были. Все великолепие, включая камины, газовую фурнитуру, статуи, вазы, картины, окна во всю стену, внутренние двери, громадные колонны и портику входа — это все сохранили.

И пол там тоже не трогали со времен Магуна наверняка. Я отлично помню, как звучали доски, словно произносили вдруг какие-то короткие, отчетливые фразы. Проходя от стеллажа к стулу — обычно это было почтенное кресло с высоченной спинкой и огромным ушастым подголовьем, — вы слышали целую речь, полную стонов. Этот скрипучий пол приводил меня в отчаянье, потому что шум моих шагов казался совершенно несоразмерен моему росту и я боялся, что он привлекает внимание ко мне, такому тщедушному и неловкому.

Камины — это было здорово. Пока я не уехал из Медфорда, мне и в голову не приходило, что камины в библиотеках большая редкость. Я никогда и нигде больше не видел таких огромных каминов; они были похожи на пещеры, с железными решетками для дров внутри, с полками поверху и с отделкой из дерева. В каждой комнате было по камину и по два шикарных кресла по обе стороны.

Я не знал этого имени — Тэтчер Магун, — услышал его только через много лет. Хотя их семья была одной из самых знаменитых в городе, большинству горожан имя этого мецената было неизвестно. Но я испытывал в его бывшем доме ощущение комфорта, простора, тепла и благодатной тишины, которые были даже важнее книг. Я любил своих родных, нуждался в их поддержке, но в большой семье неизбежна теснота. Поэтому в библиотеке мне было лучше, чем дома.

Однажды, зимой пятьдесят седьмого, я сидел со своим другом Джорджем Дэвисом возле одного из тех каминов под громко тикавшими часами. Джордж пропадал в библиотеке по той же причине, что и я: большая семья, шумное хозяйство, нет своего угла. К тому же он был одним из лучших моих друзей. Мы тогда учились в десятом классе в Медфордской средней. Нам задали обзор книги. У меня была «Белая башня» Джеймса Рамси Улмана: альпинизм, риск, любовь и даже немножко секса.

Я поднял голову от своей писанины и спросил:

— Что у тебя за книга?

Он глубоко вздохнул, мотнул головой и посмотрел куда-то вдаль, словно пытаясь вспомнить. Потом сказал:

— Это про одного парня, который едет в Мексику кошек продавать, потому что… — он запнулся, — потому что у них там мыши в деревне. И они его зовут Кошачий Малый. А там одна женщина, ну так она в него влюбляется. Она вроде как мышка, а он — кот. Ну, он деревню от мышей избавляет, они женятся… — он рассмеялся. — А дальше я еще не знаю.

— Как она называется?

Он скорчил рожу типа я-не-знаю.

— Это роман или что?

— Наверно, я ее назову просто «Кошачий Малый».

Выдумать книгу, выдумать название для нее, выдумать весь обзор — это было смело и опасно. Я сказал:

— Возьми лучше прочитай что-нибудь.

— А чем тебе моя история не нравится?

История была хороша; но очень уж странный это был способ книжный обзор писать. Я спросил:

— А что, если он захочет посмотреть книгу?

Джордж об этом не подумал. Он нахмурился.

— Ну хоть вон ту возьми.

Книжная полка была рядом. На ней стоял «Алый цветок» баронессы Орчи.

— Думаешь, это лучше?

Он потратил так много времени, сочиняя свою историю, что теперь уже некогда было читать этот «Алый цветок». И потому в обзоре заявил, что книга довольно скучная. А она оказалась одной из любимых у нашего учителя, и Джордж получил тройку. Он с негодованием показал мне отметку на своем сочинении. А виноват-то был я. Оставь я его в покое с его выдумкой, он вполне мог бы и пятерку заработать.

Он меня простил, не стал зла держать. Он вообще был очень веселый и уверенный в себе парень. Сочинить интересную историю, вместо того чтобы скучную книгу читать, — это было в его духе. Казалось, он добивается всего, чего захочет. И мыслил он очень самостоятельно, так что частенько выдавал что-нибудь совершенно неожиданное, и скептицизм его выглядел вызывающе. У него была своя машина, как мало у кого еще в школе. И не важно, что эта машина была крошечная, жалкая и он сам выкрасил ее в сиреневый цвет, — колеса-то у нее были. Это давало мне возможность пойти на свидание, а там встретиться с Джорджем и его девушкой — и пригласить мою подружку к нему в машину, а не возвращаться на автобусе. Мы ездили в джаз-клубы. Нам было шестнадцать лет, потом семнадцать, нам подавали безалкогольные напитки, в то время как все вокруг пили что покрепче, а в зале висел табачный дым; но мы вместе с остальными слушали Телониуса Монка и Мэйнарда Фергюссона и других тогдашних звезд.

Мы с Джорджем были в футбольной команде Медфордской средней, и в легкоатлетической тоже. Я принимал первый мяч от центра, а Джордж всегда начинал игру и был блестящим, виртуозным футболистом. В большинстве обычных школ футбола не было, так что мы играли с Андоверской и Экзетерской — элитарными частными школами. Мы завидовали тем игрокам и ненавидели их: они были привилегированные, у них деньги водились. Нам казалось, родители определили их в эти школы, чтобы избавить от всех трудностей и неприятностей, какие приходились на нашу долю. Мы играли со студентами младших курсов Тафта [101]и Массачусетского политеха. У них в командах всегда бывали иностранцы, которые здорово умели играть, но все равно мы нередко выигрывали благодаря Джорджу. В автобусе, возвращаясь с очередной игры с Андовером, мы с превеликой радостью вспоминали, как кто-то из наших залепил мячом прямо по морде андоверцу, и бедняга ушел с поля с разбитым носом и в слезах. Но однажды в их команде появился черный парнишка. Это было странно, Джордж удивился, что негритенок попал в такое богатое место, и заговорил с ним.