Ну-ну-ну! Не горячись, я помню, помню наш уговор! Я просто выражаю свое сожаление, но ты — ты поступил в точности, как мы уговаривались, это я подтверждаю. Как видишь, нет никакого коварства с моей стороны. Готов подтвердить перед всеслышащими богами: и то, и другое слово ты в точности сдержал!

Однако я понимаю, к чему ты клонишь. Теперь ты, вероятно, хочешь наконец-таки заполучить свою... эту... не то рабыню, не то жрицу, — уже и не помню, как ее зовут... Что ж, мы непременно об этом поговорим, обещаю тебе...

— Поговорим?! — вскричал Ахилл. — Разве мы еще не обо всем договорились?!

— Спокойнее, спокойнее, мой мальчик! — отозвался царь. — Ну конечно же, обо всем. Но ведь был, если ты помнишь, еще один уговор: насчет нашего с тобой друга Патрокла. Вот вернется корабль, посланный за ним, — уж тогда...

И в этот самый миг с берега донеслись возгласы мирмидонцев:

— Патрокл! Плывет Патрокл! К нам плывет Патрокл!

ВЕЧЕР

Откуда берутся звезды. — Вероломство Агамемнона. — Послы. — Полцарства, брошенные в море. — Упреки богам.

— ...Боги! Какой вечер, какой, однако же, вечер! — прервавшись, воскликнул Клеон. — Встанем же со своих клин, Профоенор, выйдем из грота, насладимся сполна этим вечером, который даровали нам боги!

Они вышли. Слепцы тоже выбрели из грота следом за ними. Клеон крикнул:

— Фамария, позови рабов, пусть они вынесут наши клины, мы будем лежать здесь, любуясь этим восхитительным вечером!

На зов рабыни поспешно прибежали четыре раба-нубийца и вынесли тяжелые клины из грота.

Когда хозяин и гость снова возлегли на них, Клеон проговорил:

— А воздух! Какой воздух, Профоенор!.. — Казалось, он пьет этот воздух, как пьют самое изысканное вино. — Все-таки, я думаю, мой милый Профоенор, — продолжал он, — что мудрые боги не зря изнуряют нас полуденной жарой. Они желают, чтобы мы, уже изнуренные, ощутили каждой порой своего тела, что есть истинная благость для смертного. А истинная благость — такие вот вечера!

Может, и вечер нашей жизни, именуемый старостью, — та единственная благость, к которой подводят нас мудрые боги, прежде испытывая нас беспамятным детством (а о чем ему, детству, и помнить-то?), глупой юностью (ибо юность всегда глупа!), удалой (и столь же глупой, сколь детство) молодостью, затем — так называемой "зрелостью", когда мы глупы, вовсе не подозревая о том, сколь глупы?..

...Смотри, Профоенор: звезды еще лишь обозначились крохотными проблесками на сером небе! Стало быть, Нюкта-Ночь уже готовит свои погребальные костры. И, значит, полыхать в них скоро телам тех, кто покуда еще жив и не подозревает, что очень скоро обратится в тлен...

Давайте, почтенные старцы! Песнь в честь Нюкты-Ночи, великой богини, коя озаряет небо нашими отгоревшими жизнями!..

Гимн Нюкте, богине, почтенные старцы! — обратился он к слепцам. — Воздайте ей песнь, которую она заслуживает!

Ответом был удар по струнам и возлившаяся песнь:

Нюкта, богиня, чьи звезды даруют нам память!

Память о тех, кто уже никогда не вернется!

Вашей юдоли земной

Славу и смерть предпочли вы!

И потому для героев

Нюкта слагает костры!

— Да! Да-да!.. — вздохнул Клеон.

И в тот вечер, когда мирмидонцы возгласили с берега: "Плывет Патрокл! К нам плывет Патрокл!" — Нюкта уже, наверно, складывала костры. Ибо знала она, что самым ярким звездам предстоит вскоре возгореться на небе...

"К нам плывет Патрокл!" — и на эти возгласы все, и Ахилл, и Агамемнон, и я вместе с остальными гоплитами, все мы выбежали из шатра.

Корабль приближался к берегу — и это был тот самый быстроходный корабль, который отправил Агамемнон к данайским берегам за Патроклом.

Наконец корабль врезался в прибрежный песок, и Патрокл спрыгнул с борта в объятия Ахилла. Оба рыдали — слишком долгой была разлука друзей.

И рыдал, как и они, наш царь Агамемнон...

Слезы мигом высохли у него на глазах, когда Ахилл, увлекая за собой Патрокла, снова взобрался на корабль, увлек за собой друга, крикнул выбежавшим на берег мирмидонцам:

— Сталкивайте корабль в воду, мы отплываем!

— Но — куда, куда, Ахилл?! — успел возгласить Агамемнон. — Неужели мы сперва не воздадим жертвы богам по случаю счастливого возвращения нашего друга?

Однако корабль, развернувшись, уже отплывал в ту сторону, где на якоре стоял другой корабль, тот, на котором находилась Брисеида.

Быстро пристал один корабль к другому, снова был перекинут мостик, и вскоре мы увидели, как Ахилл переводит по этому мостику девушку, по-прежнему накрытую покрывалом. А вслед за ним Патрокл почему-то вел пятерых связанных людей — доверенных людей нашего царя.

Агамемнон не стал дожидаться их возвращения — тотчас умчался в свой шатер и повелел незамедлительно окружить его тройной стеной из трехсот лучших гоплитов в каждом круге.

Когда корабль с Ахиллом и Патроклом вновь пристал к берегу и все с него высадились, по виду Ахилла мы поняли сразу — произошло что-то страшное.

Он молча подвел девушку к строю гоплитов, окружавших царский шатер, и лишь тут сдернул покрывало с ее головы. И тогда все увидели, что девушка эта ряба лицом, блекловолоса, с бельмом на одном глазу; лишь фигурой она напоминала прекрасную Брисеиду.

— Ты видишь, Ахилл, — выйдя из шатра, но, понятно, прячась за щитами гоплитов, крикнул Агамемнон, — я держу свое слово. Можешь быть доволен — ты, как и уговаривались, получил свою женщину!

Ахилл отвечал негромко, но в наступившей тишине слова его слышали все.

— Царь, — сказал он. — Ты ответишь за свою ложь. Ты ответишь за нее перед богами, но сперва — передо мной. Не думай, что твои воины — такая уж надежная для тебя защита. С Патроклом и с моими мирмидонцами я бы смял их хоть сейчас, если бы пожелал. Но я хочу, чтобы ты одумался. Я даю тебе эту ночь для раздумий. Если к утру ты не вернешь мне Брисеиду — страшна будет твоя участь, и никто не сумеет спасти тебя! — С этими словами, уводя с собой пленных, он ушел в свой шатер.

Всю ночь из его шатра доносились вопли — это Ахилл подвергал страшным пыткам захваченных им людей Агамемнона. Однако утром, когда он вышел из шатра, вид у него был такой, будто пыткам подвергали его. Ибо теперь он узнал все, и, наверно, предпочел бы смерть этому знанию...

Говорил же я тебе, Профоенор, что Брисеида обладала какой-то особой красотой. Если красота Елены была солнечной, прельщающей всех, независимо от лет, то красота Брисеиды была робкой, лунной красотой. И так же, как раннее утро очаровано луной, а не грядущим знойным полднем; так же, как вечер бежит к луне от зноя солнечного дня, — так же и юность, и старость равно тяготеют к такой лунной красоте, коей наделили боги Брисеиду.

И старец Агамемнон за то время, покуда укрывал ее на каком-то своем острове, стал вожделеть к ней...

И он... Слушай же, слушай, Профоенор! Он силой овладел ею!

И не вынесла дева позора — наложила на себя руки!..

Вот что за ночь узнал Ахилл от Агамемноновых слуг, чьи тени, унесенные Танатом, к утру уже стенали в зловонном Тартаре!

Гоплиты, окружавшие царский шатер, опустили копья, когда утром увидели приблизившегося к ним Ахилла. Сам кровожадный бог войны Арес, подойди он сейчас, обуянный гневом, к этому шатру, не вызвал бы у них такой робости.

Раздвинув их, Ахилл молча подошел к шатру и перерубил мечом растягивающие его веревки.

Рухнул шатер, но под ним, — это сразу стало ясно, — никого не было.

— Где Агамемнон? — обернувшись к гоплитам, спросил Ахилл.

Они молча указали копьями в сторону моря.

Там, вдали, стоял на якоре "Геликон" — самый большой корабль Агамемнона, на котором тот и приплыл из Микен к стенам Трои. Знал наш царь, сколь опасно ему оставаться на берегу!