...Пока же Акторида уносили на корабль, Ахилл помог девушке встать на ноги и сказал:
— Не бойся, больше никто не прикоснется к тебе. Ты свободна... Впрочем, куда тебе идти? Отца твоего больше нет, и города твоего нет, и храма твоего нет... Если хочешь, ты можешь идти на мой корабль, там, клянусь Зевсом, никто не тронет тебя...
Девушка все еще смотрела на него с испугом.
— И я тоже не трону тебя, — прибавил Ахилл. — Ну как, пойдешь на мой корабль?
Она долго смотрела на него и наконец проговорила тихо-тихо:
— Пойду...
Испуг уже сошел с ее лица, и лишь тут я понял, насколько она прекрасна.
Брисеида звали ее.
Да, она была прекрасна, эта Брисеида! Но по-другому, совсем по-другому прекрасна, нежели Елена. Такая красота ни разу не встречалась мне у наших данайских дев, поэтому, к сожалению, не подберу нужных слов. Может быть, у наших певцов имеются подходящие слова.
Эй, почтенные старцы, — окликнул он их, начинавших задремывать, — споете нам что-нибудь про ионийскую Брисеиду?
Те наморщили лбы припоминая, затем один из них под музыку начал выводить:
Юная дева, красой, как весеннее утро...
Робка твоя красота, как дыханье газели...
Робка и вкрадчива,
но даже муж многомудрый
Не устоит перед ней...
— Да, все так, все так! — кивнул Клеон. — Если Елена — даже в юности — своей красотою могла вызвать только желание, то красота этой девушки была совсем иного рода. Красота Елены — это красота благоухающего летнего сада на Кипре, в чертогах Афродиты, проникнутых ее чарами, а красота Бирсеиды (верно спели наши старцы!), она — как красота весеннего утра: робкая, как красота газели, как красота нераспустившегося бутона.
Кто бы знал, что эта робкая (и тем, — снова же верно спели, — особенно опасная для многомудрых мужей), эта целомудренная красота, принесет беду и стольких жизней будет нам стоить!
Впрочем, то вина не ее...
И случится это позже, в самый разгар войны.
Ибо впереди была Троя!..
ПОЛДЕНЬ
Троянский берег. — Переговоры. — Гектор. — Поединок Менелая с Парисом. — Волосы Елены. — Первое поражение.
Солнце вскатилось в самый зенит, теперь оно накаляло крышу грота, воздух в нем стал густ, как горячая патока, и даже вавилонский водопад уже не очень-то помогал. Профоенор приложил ко лбу лоскут, смоченный холодным вином. Но Клеон, казалось, не замечал этой жары, настолько он был увлечен своим повествованием.
— Правда, Троя была только через год, — продолжал он. — Целый год еще мы разоряли все ионическое побережье, наводили там ужас, жгли города, истребляли всех их жителей, и вот лишь по истечении года, когда вся Ионика вокруг Трои превратилась в выжженную пустыню, Агамемнон решил: пора!
Все наши корабли наконец опять собрались в единый флот близ небольшого островка, что находился в одном дне плаванья до троянского берега, там мы отдыхали несколько дней, совершали богатые жертвоприношения богам, и вот наши загрубевшие и ожесточившиеся сердцем за время набегов воины снова погрузились на корабли.
Но теперь, когда наш флот обрел прежнюю красоту и величавость, я больше не верил ни в какую красоту и величественность той предстоящей, главной войны.
За этот год я уже многое повидал — и не верил, да, не верил, мой милый Профоенор!
Еще день — и мы со своих кораблей увидели Трою, самый богатый и сильный из ионических городов. Я смотрел с корабля на ее возвышавшиеся храмы, на ее несокрушимые каменные стены, окруженные валом и рвами и, многому уже наученный, не столько восхищался ее красотой, сколько думал о том, какие страшные жертвы Аресу мы неминуемо принесем в войне со столь могущественным градом.
О, Троя!..
Старцы поняли его восклицание как призыв и дружно грянули:
О Троя прекрасная, мать городов ионийских!
В могуществе не уступаешь Микенам великим!
Не боги ль сложили твои нерушимые,
мощные стены?
Кто не восхитился при виде тебя — не ахеец!..
— Да, — подтвердил Клеон, — столь же могуча и прекрасна она была, сколь об этом поют! — И повторил: — О, Троя!..
Однако — о чем я думал тогда, подплывая к ней, я тебе уже говорил. Но и о чем думали, подплывая к Трое, Агамемнон и Менелай (а я находился как раз на одном с ними корабле), — о чем думали в те минуты братья, я тоже догадывался.
Алчностью горели при виде роскошества Трои глаза Агамемнона. Знал он, сколь неслыханно богат этот город, куда на протяжении многих веков стекалось золото из всех окрестных земель. На Востоке (а ты ведь знаешь, сколь богат этот самый Восток!) они торговали с огромной Ассирией, получая оттуда не только золото и знаменитые ассирийские колесницы, но и драгоценное железо, меч из которого перерубает наш, бронзовый, как мы перерубаем деревяшку. А через Ассирию торговали с воинственной Персией, через которую, в свою очередь, — с какой-то еще восточной страной, где, говорят, люди узкоглазы и желты лицом, а нити для тканей им изготовляют древесные черви; нити эти прочны — руками не порвешь, и тонки, как паутина, поэтому ткани из них, называемые шелком, могут купить только самые могущественные цари, столь они дороги!
А на Юге они торговали с самим Египтом, богаче которого нет, и с темнокожими эфиопами, добывающими драгоценные каменья — и прозрачные, как вода, и зеленые, как весенние побеги, и синие, как Парисовы глаза.
И множество данников было у великой Трои. Платили им дань и скаредные торгаши-финикийцы, и жители диких пустынь, и какой-то народец, называемый евреями, настолько скудоумный, что ведает всего лишь об одном боге.
Да что там какие-то евреи, если даже воинственное Хеттское царство платило им дань!
Вот о каких богатствах, уверен, думал тогда, судя по его алчным глазам, наш царь Агамемнон!
А о чем думал Менелай... О, только местью, местью горели глаза его! Не видел он красоты Трои — видел только свою Елену и все то, что она скорей всего сейчас с Парисом выделывает. И жажда мщения, одного лишь мщения, горела в его глазах!..
А вот о чем думал тогда, несясь к Трое под своими черными парусами, Ахилл, — о том одни лишь боги ведают...
Завидев на горизонте наши паруса, троянцы открыли ворота города, стали выходить их гоплиты.
Вышли, выстроились в ряды, с копьями наперевес двинулись к берегу... И было их столько, столько, Профоенор, что, быть может, лишь на какую-то малость уступали они нам в числе, на самую малость! И вел их могучий (это сразу было видно) герой.
Гектор, как я позже узнал, было его имя, был он братом красавца Париса и сыном Приама, троянского царя...
Подошли они к берегу: стена из щитов, блистают наконечники копей.
Понятно, сразу высаживаться мы не стали: если высадимся — сбросят в море тотчас же.
Агамемнон решил пойти на хитрость — сначала вступить в переговоры с троянским царем.
Но кого послать на берег, чтобы об этих переговорах обусловиться?
Ясно — Одиссея, он речист!
Однако оракулом было речено: кто первым ступит на троянскую землю, тот сразу на той земле и падет. Плохо, если этим первым павшим будет Одиссей: понадобятся еще в войне и его хитрость, и его храбрые итакийцы.
Как тут быть?
Это сам же Одиссей и придумал — не зря слывет величайшим из хитрецов...
Призвали юношу по имени Протиселай, рвавшегося в бой больше, чем остальные, и Одиссей ему говорит: я, дескать, спрыгну первым на берег, Протиселай, а ты — вторым. Второму-то оракул ничего рокового вроде не предсказывал! В общем, давай-ка, Протиселай: как я спрыгну — ты сразу же за мной!
Того не видел Протиселай, что Одиссей еще раньше свой щит на берег бросил. Прыгнул Одиссей с корабля на этот щит, а затем Протиселай — на роковую для него троянскую землю: получается-то, он первым оказался на той земле!