— А молодчина этот Лесдигьер! — И все с той же добродушной улыбкой на лице прибавила, трогаясь с места: — Честное слово, за такого и я бы пошла.

А Диана де Франс тем временем холодными зимними вечерами наслаждалась обществом своей подруги и с бьющимся сердцем слушала ее рассказ о том, какие ужасы и пытки первой степени довелось ей претерпеть в застенках монастыря Нотр-Дам.

Камилла рассказала ей о том, как, руководствуясь указаниями Нарбонского собора 1244 года и получив согласие епископа, инквизитор применил к ней несколько видов устрашающих пыток, после чего ей был вынесен весьма неопределенный, ввиду отсутствия четкого устава у инквизиторов, приговор. Ей, как раскаявшейся и вернувшейся в стадо «матери всех страждующих», назначили епитимью сроком на один год с отбыванием заключения в монастыре Раскаявшихся грешниц. При этом предусматривалось право церкви конфисковать имущество осужденной.

Что касается самих епитимий, то они представляли собой неусыпное чтение молитв во славу Бога, посещение обителей Божьих и «святых» мест, безукоризненное исполнение церковных обрядов и щедрые пожертвования на богоугодные дела. Назначенная сроком на один год, такая епитимья могла продолжаться и более длительное время и вела в конечном итоге к полному разорению наказуемого.

Камилла могла бы сразу признаться в возводимых на нее обвинениях, но в этом случае ей надлежало выдать мужа, тогда ей разрешали бы примириться с церковью. Ее ждало в этом случае сравнительно легкое наказание. Но она не сделала этого и тем навлекла на себя гнев инквизитора. Теперь ее ждала суровая кара. Вот почему, узнав об этом, Лесдигьер решил похитить любимую из монастыря. Ведь заключением в обитель церковь решила сломить ее упорство, но теперь она лишилась своего главного свидетеля обвинения, с помощью которого кардинал мечтал, не без содействия инквизитора, добраться до Лесдигьера. Свидетельство же самого кардинала против Лесдигьера было шатким и основывалось только на подозрениях, ничем, кстати, не подтвержденных.

Итак, кардинал Лотарингский ждал появления Лесдигьера в Париже и его ареста с преданием в руки священного трибунала, который заинтересовался делом бывшего, но раскаявшегося гугенота. Церковь умела ждать, зная, что жертве все равно не уйти от нее. Действовать же силой, пока длились военные действия, было безрассудством.

Епископ Лангрский уже протянул свои руки к особняку Савуази на улице Пави и с вожделением поглядывал в сторону замка старого барона.

Аббат Д'Эпинак предвкушал награду за содействие в поимке и разоблачении семейства еретиков и в мечтах уже представлял себя настоятелем монастыря.

Амон Баррес имел благодарность от великого инквизитора за очищение стада господня от отступников и ослушников в вопросах веры.

И все разом рухнуло, едва узнали о таинственном исчезновении пленницы. А через несколько дней труп Амона Барреса был выловлен в Сене у набережной Августинцев. На шее у него висел обрывок веревки.

И никто не знал, откуда у четверых нищих с паперти собора Нотр-Дам взялся кошелек, содержимое которого они аккуратно поделили между собой в подвале заброшенного дома на острове Сите.

Часть третья

Война четырех Генрихов. 1569

Глава 1

Агриппа д'Обинье

В конце зимы 1569 года в Периге Людовик Конде и его племянник юный принц Наваррский производили смотр прибывшего пополнения протестантов в количестве пятисот человек. Это были беглецы из близлежащих городов, деревень и замков, захваченных, сожженных или разрушенных католической армией. В большинстве своем они выглядели оборванным, грязным, недисциплинированным сбродом, но в их глазах горел огонь борьбы, лица выражали решимость, а руки твердо держали добытое в сражениях оружие.

Они пришли сюда умирать за свою веру, многие со своими семьями. Каждый знал, что только под защитой их вождей они могут сохранить себя, своих близких и имущество, и любой из них, не колеблясь, тут же отдал бы жизнь за Конде, адмирала или принца Наваррского, если бы ее потребовали у него.

Конде знал, что этим людям отныне он вверяет свою честь и судьбу, на их плечах и по их трупам он пронесет знамя протестантов к победе. Он отдавал себе отчет и в том, что теперь он для них отец и бог, и они пришли сюда, молясь на него, готовые вцепиться в горло любому, на кого указал бы Конде.

Все снимали шапки, проходя мимо принца, приветствуя его. И в один из таких моментов вдруг послышался молодой голос:

— Вы снимаете шапки, будто новобранцы!

У Конде от удивления поползли кверху брови. Он бросил взгляд на офицеров, и те мигом выволокли из толпы какого-то юношу, почти мальчика.

— Да ведь это Агриппа Д'Обинье, поэт! — воскликнул принц и рассмеялся.

— Совершенно верно, ваше высочество, — сдержанно поклонился юноша, но взгляд его сразу стал теплым и на губах заиграла улыбка.

— Мы давненько не виделись с вами, сударь, — произнес Конде. — Если мне не изменяет память, около четырех лет со времени путешествия по Франции. Вы изменились, подросли, возмужали.

— И, кажется, даже обнаглел, — подхватил Д'Обинье. — Но пусть ваше высочество простит меня, однако мне и в самом деле стало неловко за ветеранов с седыми головами, которые снимают перед полководцем шапки.

— Они ведь снимают их не перед королем, — возразил Конде. — К тому же лучше снять шапку с головы, чем голову с шапки.

Д'Обинье промолчал, похоже, осознав свой промах.

Конде повернулся с улыбкой к своему сыну и Генриху Наваррскому:

— Узнаете ли вы, друзья, вашего товарища, с которым вместе делили опасности Великого путешествия по Франции в обществе Екатерины Медичи и ее семейства?

— Настолько хорошо, что с нетерпением ждем возможности пожать ему руку и услышать о его дальнейших похождениях после нашей последней встречи.

— Как же вы сюда попали, молодой человек? — спросил Конде. — Если не ошибаюсь, родственники отправили вас учиться в Женеву.

— Монсиньор, рассказ мой долог, — ответил Агриппа. — Боюсь, будет несправедливо, если вы уделите внимание мне одному, в котором нуждаются многие.

И он показал глазами на новобранцев, все еще медленно проходящих перед полководцем и его свитой.

Конде улыбнулся и сказал одному из своих людей:

— Мсье де Ла Каз, отныне этот юноша будет в числе моих приближенных, позаботьтесь о нем.

Тот, кому предназначались эти слова, взял Д'Обинье за руку:

— Идемте, юноша, я введу вас в курс дела и объясню ваши обязанности.

Но Агриппа вновь проявил несдержанность и своеволие. Выдернув руку, он дерзко посмотрел на Ла Каза и холодно ответил:

— Знайте свое дело — заботьтесь о поставке принцу ваших псов и коней.

— Неукротимый нрав и своеволие не всегда уместны, молодой человек, — произнес Конде, поймав на себе растерянный взгляд Ла Каза. — Порой они бывают непригодны даже на поле боя.

— Такой уж характер я унаследовал от своего отца, монсиньор, — ничуть не смутившись, ответил Агриппа. — Как и ненависть к врагам истинной веры, — добавил он.

— Помните ли вы клятву, которую дали там, у ручья, близ графства Конта-Венессен во время путешествия?

— Помню, монсеньор, словно это было вчера, — с жаром ответил юноша.

— Знаете, с кем нам предстоит драться? Четыре Генриха было, четыре двоюродных брата. Когда-то они были детьми и дружили, вместе играли и бегали за девчонками. Теперь они выросли и стали врагами, двое здесь, двое там. Это война четырех Генрихов.

— Монсеньор, я знаю это. Помимо той клятвы я давал еще и другую — моему отцу. Мне легче умереть, чем отступиться от них обеих.

— Вы смелый юноша, и уверен, что оправдаете в бою доверие, которое оказывают вам борцы за истинную веру. А теперь идите к вашим сверстникам, думаю, с ними вам будет веселее, нежели в обществе Ла Каза.

— И оба принца, подхватив Агриппу под руки, увлекли его в замок, в стенах которого и происходил смотр войск.