Больной, душевною томимый лихорадкой,

Лесных зверей ловец с охотничьей повадкой,

Как флюгер, всем ветрам покорствовать готов,

Морфей, владыка грез, властитель царства снов,

Осмеянный врагом и другом пленник страсти,

Корабль, несущийся вперед, сломавши снасти,

По вздыбленным морям, сквозь буйные валы,

Невольник, что влюблен в свои же кандалы,

А также в палача с намыленной веревкой,

Бедняк, измученный недельной голодовкой,

Вулкан, что лавою клокочет огневой,

Венеры паладин, едва-едва живой,

Адама истинный потомок, он недаром,

Как прародитель наш, подвластен женским чарам.

То с Демокритом схож, то — чистый Гераклит.

И если он — металл, тогда любовь — магнит.

Торговец, свой товар задешево продавший,

Все то, чем он владел, продувший, промотавший,

Судьбой обиженный, лишившийся всего…

Глаза возлюбленной — вот небеса его!

А что его земля? Как что?! — Ее объятья!

В них он покоится. О, до невероятья

Он счастлив тем, что здесь он бросил якорь свой,

На землю шлепнувшись с дурацкой головой!

Рассудок потеряв, лишившись чувства меры,

Свою простушку он счел женственней Венеры.

Не удивительно, что все ее чернят.

Пускай не гневается: сам же виноват!

Томления его бросают в жар и в холод.

Лобзаньями ее он усмиряет голод.

Чтоб жажду утолить — ее он слезы пьет,

Но в этом случае сам горько слезы льет.

Во сне его одно преследует виденье:

Сколь сладок сон его, столь горько пробужденье,

Целуя пустоту, он воздух обнимал,

И ветер-баловник речам его внимал.

Любовью усыплен, любовью он разбужен.

Будильник никогда влюбленному не нужен.

Любовь свой острый шип ему вонзает в грудь.

Он как ужаленный! Он вскакивает: — В путь! —

Грохочет ураган. Гремят раскаты грома.

Он скачет. Он плывет. И… остается дома,

Не зная, как спастись и чем себе помочь.

И среди бела дня он призывает ночь…

Однако, полагаю, повсеместно

Все, что здесь сказано, давно и так известно.

Под занавес хочу лишь приоткрыть секрет:

Художник набросал здесь собственный портрет!

Мне радость масленицей кажется подчас.

Неделя праздника, а сколько разговору!

Ждешь, ждешь ее, и вот — все раздражает нас:

То приторна еда, то маска нам не впору.

А этот целый год готовил фейерверк —

Каскад огней и звезд, хитросплетенье линий,

Чтоб за какой-то миг с шипением померк

Предмет его трудов, восторгов и уныний.

Все относительно. Нет прочности ни в чем.

Что дорого отцам, над тем глумятся дети.

И с отвращением мы вечером плюем

На то, что нам святым казалось на рассвете.

Великое во сне — ничтожно наяву.

Наш собственный порыв рождает в нас презренье.

Кто знает: может быть, я завтра разорву

Сегодня созданное мной стихотворенье?

О, хрупкость бытия! О, ненадеяшый свет!

Зачем же нас влечет в людскую эту давку?

Что радость? Что восторг? Все суета сует.

Так вовремя успей на небо сделать ставку!

Ты, сладострастье, — сахар наших дней.

Чтоб усластить наш век, безрадостный и краткий,

Нам в жилы льется твой напиток сладкий —

И мир сверкает тысячью огней.

Ты лед и камень превращаешь в розу,

Декабрь — в апрель и в песнопенье — прозу.

Мы для природы — дети. И она,

Как мать, свои нам груди открывает,

Наш дух окоченевший согревает

Настоем страсти, пламенем вина.

И мы берем из материнских дланей

Изысканные лакомства желаний.

Унылый деспот, праведник Закон,

За нами следом ходит с гнусной миной.

Ах, отравляет яд его змеиный

Веселье и свободу сыспокон!

Он завязал глаза нам, чтоб мы слепо

Сияньем дня считали сумрак склепа!

Свою живую прелесть напоказ

Не выставляет роза безвозмездно:

Ей наше жизнелюбие любезно!

Она в уплату требует от нас —

Зажечься!.. Кто на это не решился,

Тот враг себе, тот разума лишился.

На что нам сила, молодость, задор,

Когда мы, утомительно невинны,

Страшимся жизнь прогрызть до сердцевины?

Жизнь есть алчба. Все остальное — вздор!

Так в плаванье пускайтесь дерзновенней

По радостному морю вожделений!

Кто Эпикура не избрал в друзья,

Утратил вкус пленительной свободы,

Тот изверг, мразь, тот пасынок природы,

И человеком звать его нельзя!

Докучливы труды ученого авгура.

Но как щекочет нас ученье Эпикура!

Колонны треснули, господень рухнул дом.

Распались кирпичи, не выдержали балки.

Известка, щебень, прах… И в этот мусор жалкий

Лег ангел каменный с отколотым крылом.

Разбиты витражи. В зияющий пролом

Влетают стаями с надсадным воплем галки.

Умолк органный гул. Собор подобен свалке.

Остатки гордых стен обречены на слом.

И говорит господь: «Запомни, человек!

Ты бога осквернил и кары не избег.

О, если б знать ты мог, сколь злость твоя мерзка мне!

Терпенью моему ты сам кладешь предел:

Ты изменил добру, душой окаменел.

Так пусть тебя теперь немые учат камни!»