– Да, сделать из этого, – потряс я перед ней тканью, – пару десятков мешочков.

– С завязочками? – уточнила девушка, ощупывая материю.

– Нет, завязки не нужны, – мигом посчитал я возможные трудозатраты. – Мешки самые простые, прямые, незамысловатые.

– Какие размеры? – Анюта перенесла ткань на стоящий у окна стол, ловкими движениями расправила полотно и приложила к нему длинную железную линейку. – Если, как вы просили, сделать выкройку на двадцать сантиметров, – сказала девушка, – то получится ровно двадцать мешочков. Но лучше раскроить ткань на лоскуты по двадцать пять сантиметров.

– Почему? – не понял я причину ее сомнений.

– Если вы собираетесь в них что-то засыпать, – пояснила она, – то горлышко нужно делать чуть шире.

Я, зная, что между кончиками больших и безымянных пальцев как раз двадцать сантиметров, свел пальцы рук вместе, образовав нечто похожее на круг. Действительно, получившаяся окружность показалась мне слишком узкой и неудобной, и я моментально согласился с предложением мастерицы. Девушка удовлетворенно кивнула и, вооружившись куском портновского мела, принялась размечать контуры будущих вместилищ для наполеондоров. Засмотревшись на ее ловкие и уверенные движения, я чуть было не забыл о второй цели своего посещения. И спохватился лишь тогда, когда юная мастерица сняла чехол со швейной машинки и уложила слева от нее пачку подготовленного кроя. Как раз в это время в комнату зашла хозяйка дома.

– Как вы тут справляетесь? – покровительственно положила она натруженную руку на плечо девушки.

– Сейчас прострочу, и готово, – отозвалась та. – Вот только какой шов делать – одинарный или двойной?

– Тройной, если можно, – мигом отозвался я, – чтобы крепче держали.

И почему-то перед моими глазами всплыл наполовину пустой флакон одеколона «Тройной», стоящий у Болеслава Мартыновича на умывальнике.

– Да, э-э, – заторопился я, – Мария Леонидовна, один вопросик прояснить хотел. В прошлый раз вы вскользь упомянули о каком-то «Бирюке»… Предостерегали еще нас, чтоб мы у него на ночлег не останавливались. А о ком, собственно, шла речь?

– Ах, это, – устало опустилась женщина на стул. – Ну конечно, совсем упустила из виду, что вы не местные. А Бирюком мы тут зовем одного нашего электрика. Сам он из Местечка, живет у самого озера, считай, на отшибе. Фамилия у него странная, созвучная слову «бирюк». Биру, или даже Берун, толком не помню.

– Чем же он так плох? – продолжал настаивать я.

– Не сказать, чтоб особенно плох, но больно уж нелюдим. Без надобности берлогу свою не покинет. Однако начитан, не в пример многим. В нашей поселковой библиотеке почти все книги перечитал, и не по разу. Просто само место, где он обосновался, считается нехорошим.

– Оттого, что там был лагерь для военнопленных? – решил показать я свою осведомленность.

– Нет, – покачала головой Мария Леонидовна, – не совсем. Пленные там были во время оккупации. А как вернулись наши войска, там контрразведка быстренько организовала какое-то закрытое поселение для тех, кто добровольно перешел на службу в Красную армию. Дезертиры всякие, проштрафившиеся диверсанты, подозрительные иностранцы всех мастей… Были среди них, конечно, и оккупационные старосты, и казацкие старшины… много всякого темного народа. Кого-то там из них готовили. Может быть, даже натаскивали против бывших хозяев. Там и убийства даже случались, причем не раз. А убитых закапывали прямо на плацу, там, где сейчас Бирючий сад растет. Чтобы, значит, оставшиеся в живых каждый день топтали тела своих бывших сотоварищей и думали… Да и сам дом тоже дурную славу имеет, – добавила она после минутной паузы.

– А именно?

– Дом этот и бараки при нем строили еще при немцах. На работу, разумеется, согнали наших, езерищенских мужиков. И отец мой, Леонид Пантелеймонович, тоже там трудился. Он еще молодым тогда был парнем, в армию-то его не взяли по увечью. Так на той стройке вроде как взрыв произошел, несколько человек погибли. А он спасся только тем, что в тот момент нагнулся за чем-то. Что уж там рвануло, он доподлинно не рассказывал, но, сызмальства помню, вспоминал о том доме крайне неприязненно.

– Но хоть что-нибудь еще он говорил? – уныло поддержал я разговор, уже осознавая, что загадку дома рассказ женщины не раскроет ни на йоту.

– Раз сказал, что в доме есть тайник. Но такой тайник, что, дескать, отыскать его невозможно.

– Почему же?

– Я тоже спрашивала. Отец только смеялся в ответ. Говорил, что, мол, в такое хитрое место проникают всего два раза в жизни. Первый раз при постройке дома, а второй – при его сносе. Вот, собственно, и все, что помню. Все же давненько это было, когда мы с отцом в последний раз говорили…

В итоге я покинул гостеприимный дом не только со стопкой готовых мешков, но и с грузом новой загадки. Впрочем, на тот момент она меня мало занимала. Предстоящий ночной доход – вот что будоражило мою душу! Я будто наяву ощущал, как те мешки, что я без особого труда нес сейчас в одной руке, уже наполняются вожделенным золотом.

Вечером мы заранее и исподволь начали подготовку к тайной поездке на Княже. Небольшой термос, который предусмотрительно захватил из Москвы Михаил, наполнили крепчайшим кофе. Загодя собрали вещи и перезарядили свежими батареями фонарик. Оставалось лишь дождаться условленного часа и выступить. Чтобы занять время, после ужина принялись играть в подкидного дурака. Всех нас била нервная дрожь, и незатейливая карточная игра помогала несколько отвлечься. Хозяин дома какое-то время тоже поиграл с нами, но после трех или четырех конов начал протяжно зевать и вскоре, сославшись на усталость, ушел на свою половину. Мы же остались за столом и еще не менее часа шлепали истертыми картами по не менее истертой клеенке. Но потом они попросту вывалились у нас из рук и так и остались лежать на столешнице неопрятными стопками.

– Половина двенадцатого, – заметила Сандрин, взглянув на часы. – Предлагаю спуститься к себе и сделать вид, что тоже спим.

– А заодно попробуем открыть основную дверь сеновала, – заговорщически прошептал Михаил. – Не хочется мне сегодня выходить через кухню, – указал он пальцем в пол. – Вы заметили, что здесь все половые доски скрипят? Вот, – демонстративно наступил он на одну из них, – слышите, какой жуткий скрежет? Если мы среди ночи попремся отсюда, да еще с вещами, на шум сбежится вся деревня.

– Но снаружи амбара весит большущий замок, – засомневался я, – а ключа у нас нет.

– И не нужно, – многозначительно произнес Михаил, – мы изнутри ту дверь откроем.

– И как же?

– Отвинтим гайки с одной из петель, и все. Так что замок останется на месте, а мы… исчезнем бесследно. Я те гайки керосином перед ужином смочил, так что отвернуть их будет несложно.

Переместившись на сеновал, мы завалились на спальные места и еще некоторое время лежали молча, чутко прислушиваясь к доносившимся снаружи звукам. Но вокруг было тихо, и мы вскоре совершенно осмелели. Михаил достал из кармана рюкзака небольшие плоскогубцы и направился к распашным воротам, через которые, собственно говоря, сено и попадало в этот амбар. И болты, и гайки, удерживающие стальную петлю на двери, хотя и заржавели, но сопротивлялись недолго. Вскоре через образовавшуюся щель прохладный приозерный воздух мощным потоком хлынул в нашу душноватую каморку.

– Пошли скорее, – первым выскользнул наружу Воркунов, – только не зацепитесь за железки.

Он, словно опытный вор, осмотрелся по сторонам, вытолкнул наружу рюкзак и лишь после этого призывно махнул нам рукой. Второй из амбара выбралась Сандрин, за ней последовал и я. На улице стоял непроницаемый мрак, усугублявшийся низко висящими облаками. Затаив дыхание и опасаясь наступить на какой-нибудь сучок, мы прокрались мимо фасада дома и, пригибаясь, свернули к озеру.

– Слава богу, – донеслись до меня приглушенные слова Михаила, – хозяйская собака опять куда-то убежала. А то бы точно шум подняла.