Окинув меня недоверчивым взглядом, он схватил меня за локоть и потащил к входной двери. Стоял белый день, на улице ни души, но, несмотря на это, маневр был рискованным. Открыв дверь, он вытолкнул меня наружу, не разжимая железной хватки на моей руке. «Ну, беги же! Попробуй! Посмотрим, как далеко ты уйдешь в таком виде!»

Я замерла от ужаса и стыда. На мне почти ничего не было, и свободной рукой я попыталась прикрыть свое тело. Стыд, что чужой человек может увидеть меня во всей моей худобе, покрытую синяками, с торчащими на голове короткими волосами, был сильнее, чем слабая надежда, что кто-нибудь, заметив эту сцену, обратит на нее внимание.

Так он поступал несколько раз — выпихивал меня голышом за порог дома и говорил: «Ну, беги! Посмотрим, как далеко ты уйдешь!» С каждым разом внешний мир становился все более угрожающим. Я угодила в эпицентр конфликта между желанием познакомиться с ним и страхом совершить этот шаг. Месяцами я молила о возможности ненадолго оказаться на свободе, но постоянно слышала в ответ: «Чего ты хочешь? Ты ничего не теряешь, ведь снаружи точно так же, как и здесь, внутри. Кроме того, оказавшись там, ты закричишь, и я должен буду тебя убить».

Он колебался между болезненной паранойей, страхом, что его преступление будет раскрыто, и мечтой о нормальной жизни, которая предполагала неизбежные выходы во внешний мир. Он попал в замкнутый круг, и чем больше чувствовал себя зажатым в угол собственными мыслями, тем больше его агрессия оборачивалась против меня. Как и раньше, он делал ставку на смесь психологического и физического насилия, беспощадно растаптывая последние остатки моего собственного достоинства и постоянно вдалбливая мне: «Ты — ничтожество, ты должна быть благодарна, что я тебя взял. Больше ты никому не нужна!» Он рассказывал, что мои родители в тюрьме, а в старой квартире больше никто не живет. «И куда ты денешься, если убежишь? Там ты никому не нужна. Потом раскаешься и приползешь ко мне на коленях». Кроме того, настойчиво повторял, что убьет любого, кто случайно станет свидетелем моей попытки к бегству. Первыми жертвами, объяснял он, возможно, станут соседи. Я же не хочу взять на себя за это ответственность? Или..?

Он имел в виду своих родственников в доме по соседству. С тех пор, как я изредка плавала в их бассейне, я чувствовала что-то вроде своеобразной связи с ними. Как будто это они позволили мне вырваться на свободу из будней дома. Я их никогда не видела, но вечером, находясь наверху в доме, я иногда слышала, как они зовут своих кошек. Голоса звучали дружелюбно и обеспокоенно. Как голоса людей, с любовью ухаживающих за теми, кого приручили. Приклопил старался минимизировать контакт с ними. Изредка они приносили ему пирог или сувенир, привезенный из отпуска. Как-то раз я была в доме в тот момент, когда позвонили в дверь, и быстро спряталась в гараже. Я слышала их голоса, пока они стояли с Похитителем возле дверей, передавая ему что-то, сделанное собственными руками. Такие угощения он тот час же выкидывал — из обостренного чувства брезгливости он ни разу не съел ни кусочка.

* * *

Когда он впервые взял меня с собой, я не ощутила духа свободы. А как я радовалась долгожданной возможности покинуть тюрьму! Сейчас же я сидела на переднем сиденье, парализованная страхом. Похититель дал инструкции, что отвечать, если меня вдруг кто-нибудь узнает: «Сначала веди себя так, как будто не понимаешь, о чем речь. Если это не поможет, скажи: „Нет, это ошибка“. А если тебя спросят, кто ты, отвечай, что моя племянница». Наташи давно уже не было в помине. После этого он завел машину и выехал из гаража.

Мы ехали по Штрасхофу вдоль Гейнештрассе: палисадники, живые изгороди, за ними дома. Улица была пуста. Мое сердце билось где-то в горле. Первый раз за все семь лет я покинула дом Похитителя. Я ехала по миру, который я знала только по моим воспоминаниям и коротким видеофильмам, когда-то записанным Похитителем для меня. Мелькали пейзажи, характерные для Штрасхофа, редкие прохожие. Когда он повернул на главную улицу и влился в поток движущихся машин, я краем глаза заметила мужчину, идущего по тротуару. Он шагал размеренно, без остановок, без лишних движений, как игрушечный робот, который заводится поворотом большого ключа в спине.

Все, что я видела, выглядело нереальным. И как в тот первый раз, когда я, двенадцатилетняя, стояла в ночном саду, меня охватило сомнение в существовании всех этих людей; так обыденно и равнодушно передвигавшихся по местности, знакомой мне, но ставшей абсолютно чужой. Яркий свет, в котором все купалось, казался льющимся из огромного прожектора. В этот момент я была уверена, что все это подстроено Похитителем. Это было съемочной площадкой, его большим «Шоу Труман», ^[43]где все люди — статисты, а мир — одна большая инсценировка, созданные для того, чтобы ввести меня в заблуждение, будто я на свободе. В то время как я остаюсь заключенной, просто в более просторной камере. То, что это была моя собственная психологическая тюрьма, в которой я томилась, я поняла несколько позже.

Мы покинули Штрасхоф, проехали по сельской местности и остановились в небольшом леске. Я могла ненадолго выйти из машины. Воздух пряно пах деревом, по сухой сосновой хвое скользили солнечные зайчики. Я опустилась на колени и осторожно прижала ладонь к земле. Иголки кусались, оставляя красные точки на подушечках пальцев. Пройдя несколько шагов, я прислонилась лбом к стволу дерева. Потрескавшаяся кора нагрелась от солнца и издавала сильный запах смолы. Так же, как деревья моего детства.

На обратном пути никто не сказал ни слова. Похититель выпустил меня из машины в гараже и запер в застенке, а я почувствовала, как во мне поднимается глубокая тоска. Я так долго радовалась встрече с внешним миром, раскрашивая ощущения, которые испытаю, самыми яркими красками. И теперь, оказавшись в нем, чувствовала себя в иллюзорном мире. Моей реальностью были березовые обои в кухне, привычная для меня среда, в которой я знала, как себя вести. Здесь, снаружи, я растерянно топталась на месте, как будто попала в другой мир.

* * *

Это впечатление начало сглаживаться, когда я в следующий раз оказалась на свободе. Мое безропотное, испуганное поведение при первых неуверенных шагах придало Похитителю уверенности. Уже через несколько дней он взял меня с собой в парфюмерный магазин Штрасхофа, пообещав, что я смогу выбрать для себя что-нибудь приятное. Похититель припарковал машину перед входом в магазин и прошипел: «Ни слова. Иначе здесь всем конец». После чего вышел из машины, обошел ее и открыл дверь с моей стороны.

Он пропустил меня вперед, и я вошла внутрь. Вплотную позади себя я слышала его тихое дыхание, представляя, как в кармане куртки его рука сжимает пистолет, чтобы сразу, как только я сделаю одно единственное лишнее движение, расстрелять всех. Но я буду молодцом. Я никого не подставлю под удар, я не попытаюсь бежать, я не хочу ничего иного, как урвать тот маленький кусочек жизни, который для других девочек моего возраста является само собой разумеющимся — просто пройтись по отделу косметики в парфюмерном магазине. Краситься мне было не позволено — Похититель не разрешал мне даже нормальную одежду, — но мне хотелось вырвать у него хоть крошечную уступку. Он позволил выбрать две вещи, необходимые в подростковом возрасте. В моем понимании тушь для ресниц являлась вещью первостепенной важности. Это я вычитала в журналах для девочек, которые Похититель изредка приносил мне в подвал. Я постоянно рассматривала страницы с образцами макияжа, одновременно представляя, как бы я нарядилась к своему первому походу на дискотеку. Крутясь с подружками перед зеркалом, прихорашиваясь и прыская, примеряя сначала одну, потом все же другую кофточку. Прическа в порядке? Ну, пошли, нам пора!

Теперь же я стояла между длинными полками с невероятным количеством незнакомых мне баночек и флакончиков, магически-притягательных, но в то же время вселяющих неуверенность. Я растерялась от этого разнообразия впечатлений, не понимая, что мне надо и опасаясь случайно смахнуть что-нибудь на пол.