Марк-твеновская Жанна, в юбке до полу, скрывающей столько же нижних юбок, сколько их на жене Ноя в игрушечном ковчеге, была попыткой соединить Баярда с Эстер Самерсон из "Холодного дома" с тем, чтобы получить безупречную американскую школьную учительницу, облаченную в доспехи. Ее создатель, как и создатель Эстер Самерсон, попадает в довольно-таки смешное положение, но поскольку он гений, она, несмотря на всю его ослепленность, все-таки сохраняет правдоподобие, только уже как тип ханжи. Ошибочно скорее описание Жанны, а не общая оценка. Эндру Ланг и Марк Твен одинаково задались целью сделать из нее красивую и очень женственную викторианку, оба признают и подчеркивают ее умение руководить, но только ученый шотландец настроен не так романтически, как лоцман с Миссисипи. Но, в конце концов, Ланг по укоренившейся профессиональной привычке скорее критикует, нежели пишет биографии, а Марк Твен откровенно написал биографию в форме романа.

Впрочем, был у них один общий недостаток. Для того чтобы понять историю Жанны, недостаточно понимать характер Жанны, нужно уметь разбираться в обстоятельствах эпохи. В условиях XIX-XX веков Жанна как личность была бы совершенно неуместна; так же неуместна, как если бы она появилась на Пикадилли сегодня в своих доспехах XV века. Чтобы увидеть ее в настоящем свете, нужно понимать христианство и католическую церковь, Священную Римскую империю и феодализм в том виде, в каком они существовали и понимались в средние века. Если вы путаете средние века с темными веками, если вы привыкли высмеивать вашу тетушку за то, что она носит "средневековые платья" (подразумевая платья, которые были в моде в 90-е годы прошлого века), и абсолютно убеждены в том, что со времен Жанны мир невероятно шагнул вперед как в моральном, так и в техническом плане, то вам никогда не осознать, почему сожгли Жанну, и тем более не вообразить, что и вы, возможно, голосовали бы за ее сожжение, если бы входили в число ее судей. А пока вы не сможете этого вообразить, вы не узнаете самого важного о Жанне.

Вполне естественно, что на этом у лоцмана с Миссисипи и вышла осечка. Марк Твен, "простак за границей", при виде восхитительных средневековых церквей не испытавший ни малейшего волнения, автор "Янки при дворе короля Артура", где герои и героини средневекового рыцарства – чудаки, увиденные глазами уличного мальчишки, был с самого начала обречен на провал. Эндру. Ланг был более начитан, но, так же как для Вальтера Скотта, средневековье для него было скорее цепью увлекательных романов об англо-шотландской границе, чем высокой европейской цивилизацией, покоящейся на католической религии. Протестантская закваска обоих писателей, все их воспитание и образование внушили им, что католические епископы, сжигавшие еретиков, были способны на любую подлость; что все еретики были либо альбигойцами, либо гуситами, либо иудеями, либо протестантами с самой безупречной репутацией и что инквизиция была сплошной камерой пыток, изобретенной специально для таких людей в виде подготовки к сожжению, – и только. Соответственно они изображают Пьера Кошона, епископа Бовэского, судью, пославшего Жанну на костер, отъявленным мерзавцем, а все вопросы, заданные им Жанне, "ловушками", нарочно придуманными для того, чтобы поймать и погубить ее. Они не сомневаются в том, что полсотни каноников и докторов права и богословия, которые сидели рядом с Кошоном в качестве советников-асессоров, были вылитые его копии, разве что сидели на креслах пониже и в других головных уборах.

На самом же деле англичане угрожали Кошону и поносили его за слишком большую заботливость по отношению к Жанне. Недавно один французский писатель отрицал, что Жанну сожгли, он считает, что Кошон похитил ее и вместо нее сжег кого-то-или что-то, а самозванка, впоследствии выдававшая себя в Орлеане и еще где-то за Жанну, вовсе не самозванка, а доподлинная Жанна. Отстаивая свою точку зрения, он даже ухитряется отыскать доказательства пристрастного отношения Кошона к Жанне. Что же касается асессоров, то они вызывают возражение не потому, что они мерзавцы и все на одно лицо, а потому, что они были политическими сторонниками врагов Жанны. Это – веское возражение против всех судов такого рода. Но коль скоро нейтральных трибуналов взять негде, тут уж ничего не поделаешь. Судебное разбирательство, проводимое французскими сторонниками Жанны, было бы таким же неправым, что и суд, который вершили ее французские противники, а смешанный трибунал, который бы состоял поровну из тех и других, зашел бы в тупик. К недавним процессам Эдит Кэвелл, которую судил немецкий трибунал, и Роджера Кейсмента (его судил английский) можно предъявить ту же претензию, тем не менее их приговорили к смерти, так как нейтральных трибуналов не нашлось. Эдит, как и Жанна, была заклятой еретичкой, – в разгар войны она объявила всему свету: "Патриотизм – это еще не все". Она выхаживала раненых врагов и устраивала побеги военнопленным, давая ясно понять, что будет помогать любому беглецу или страдальцу, не спрашивая, на чьей он стороне, на том лишь основании, что все равны перед Богом – Томми, Джерри и Питу Le poilu [французский солдат (шутл. франц.)]. Дорого бы дала Эдит, чтобы вернуть средние века и чтобы пятьдесят гражданских лиц, сведущих в законах или присягнувших на служение Богу, поддерживали двух опытных судей, которые бы расследовали ее дело согласно католическому христианскому закону и путем словопрений давая ей высказаться, выясняли ее позицию неделю за неделей, на бесконечных заседаниях. Современная военная инквизиция была не столь щепетильна. Она покончила с Эдит в один миг, а ее соотечественники, усмотрев тут удобный случай попрекнуть противника за нетерпимость, поставили ей памятник, но остереглись написать на пьедестале "Патриотизм – это еще не все". За эту подтасовку и за скрытую в ней ложь им еще понадобится заступничество Эдит, когда они, в свою очередь, предстанут перед другим судом, если только небесные власти сочтут, что такие моральные трусы достойны обвинительного заключения.

Проблема не нуждается в дальнейшем обсуждении. Жанну подвергали гонениям, в общем таким же, каким подвергли бы сейчас. Переход от сожжения к повешению или расстрелу можно, конечно, счесть переменой к лучшему. Переход от тщательного расследования согласно принятому закону к безответственному и упрощенному военному терроризму можно счесть переменой к худшему. Но если говорить о терпимости, то суд и казнь в Руане 1431 года вполне могли бы стать событием наших дней. Так что это и на нашей совести. Если бы Жанна попала в наши руки, в сегодняшний Лондон, мы проявили бы по отношению к ней не больше терпимости, чем к мисс Сильвии Пэнкхерст, или к членам секты "странные люди", или к родителям, не пускающим детей в начальную школу, или к любым другим лицам, которые преступают черту, правильно или неправильно проведенную между тем, что терпеть можно и что нельзя.

Кроме того, процесс Жанны, в отличие от дела Кейсмента, не был национальным политическим процессом. Суды церковные и инквизиционные (в случае с Жанной это была комбинация обоих видов) были судами христианскими, иначе говоря, интернациональными, и судили ее не как предательницу, а как еретичку, богохульницу, колдунью и идолопоклонницу. Ее так называемые преступления считались не политическими, совершенными против Англии или бургундской фракции во Франции, а против Бога и норм христианской морали. И хотя идея национализма в современном его понимании была настолько чужда средневековой концепции христианского общества, что ее вполне могли вменить в вину Жанне как еще один вид ереси, этого, однако, не сделали, и опрометчиво было бы предполагать, чтобы политическая пристрастность собрания асессоров-французов обратилась бы решительно в пользу чужаков (даже если бы те вели себя во Франции с крайней предупредительностью, а не наоборот) и против француженки, победившей этих чужаков.