Так я иду! (Открыты двери времени! Двери лазарета открыты!)

Разбитую голову бинтую (не срывай, обезумев, повязки!),

Осматриваю шею кавалериста, пробитую пулей навылет;

Вместо дыханья — хрип, глаза уже остеклели, но борется жизнь упорно.

(Явись, желанная смерть! Внемли, о прекрасная смерть!

Сжалься, приди скорей.)

С обрубка ампутированной руки

Я снимаю корпию, счищаю сгустки, смываю гной и кровь;

Солдат откинул в сторону голову на подушке,

Лицо его бледно, глаза закрыты (он боится взглянуть на кровавый обрубок,

Он еще не видел его).

Перевязываю глубокую рану в боку,

Еще день, другой — и конец, видите, как тело обмякло, ослабло,

А лицо стало иссиня-желтым.

Бинтую пробитое плечо, простреленную ногу,

Очищаю гнилую, ползучую, гангренозную рану,

Помощник мой рядом стоит, держа поднос и ведерко.

Но я не теряюсь, не отступаю,

Бедро и колено раздроблены, раненье в брюшину.

Все раны я перевязываю спокойно (а в груди моей полыхает пожар).

Так в молчанье, в глубоком раздумье

Я снова по лазарету свой обход совершаю;

Раненых я успокоить стараюсь ласковым прикосновеньем,

Над беспокойными ночи сижу, есть совсем молодые,

Многие тяжко страдают, — грустно и нежно о них вспоминаю.

(Много солдат обнимало вот эту шею любовно,

Много их поцелуев на этих заросших губах сохранилось.)

Долго, слишком долго, Америка,

Путешествуя по дорогам гладким и мирным, ты училась только у радости и процветания,

Но теперь, но теперь настала пора учиться у горестей, бороться со страшными бедами и не отступать,

И теперь только можно понять и показать миру, каковы твои дети в массе своей

(Ибо кто, кроме меня, до сих пор понимал, что являют собой твои дети в массе своей?).

Дай мне великолепное безмолвное солнце со снопами лучей раскаленных,

Дай мне налитых соком красных плодов, созревших в осеннем саду,

Дай мне поле, где травы, не зная косы, растут на приволье,

Дай мне зелень деревьев, виноград на шпалерах,

Дай маис молодой, молодую пшеницу, дай медлительность мирных животных — они учат довольству,

Дай мне тихую, тихую ночь, как бывает на взгорьях к западу от Миссисипи, где глядел я вверх на звезды,

Дай мне запах прекрасных цветов в саду на рассвете, — где я мог бы бродить в одиночестве.

Дай мне женщину в жены — у нее сладкое дыханье, от нее никогда не устанешь,

Дай мне чудо-ребенка — дай спокойную жизнь, вдали от городской суеты и шума, в деревне,

Дай мне спеть мои песни, как птице, когда захочется спеть их — свободно, для своего только слуха,

Дай мне чувство уединения — дай мне Природу, ее первозданность, здоровье!

Так взывал и молил я (бесконечно измучась, устав от войны);

Так взывал день за днем, просил, открывая все сердце.

Я и ныне взываю, но все же я верен тебе, о мой город;

Я хожу, о мой город, по твоим мостовым много лет,

Я давно пленен тобой, город, отпустить меня ты не хочешь,

Ты с избытком питаешь мой дух — ты даешь мне видеть лица

(Я мечтал убежать, уйти от тебя, но ты меня покоряешь,

И уже развеяно то, к чему взывала моя душа!).

Пусть у тебя будет великолепное безмолвное солнце,

Пусть у тебя будут леса, о Природа, и тихие опушки,

Пусть у тебя будут поля клеверов и тимофеевки, фруктовые сады и посевы маиса,

Пусть у тебя цветет гречиха и в ней гудят сентябрьские пчелы —

Дай мне улицы, лица людские — дай эти толпы, нескончаемо движущиеся по тротуарам!

Дай миллионы глаз, дай женщин, дай тысячи товарищей и влюбленных!

Новых встречать хочу каждый день — новые руки в своих руках держать каждый день!

Дай мне ярчайших зрелищ! Улицы дай Манхаттена!

Дай мне Бродвей, где маршируют солдаты, — дай дробь барабанов и звуки труб!

(Солдаты построены в роты или полки — часть их, отправляясь в далекую даль, горит отвагой,

Другие — время их истекло — возвращаются в поредевших рядах — молодые и все же очень старые, устало идут, не замечая ничего вокруг.)

Дай мне берега и пристани с тесно обступившими их черными кораблями!

Это по мне! Жизнь, полная напряжения! Многоликая, насыщенная до краев!

Жизнь театров, баров, больших гостиниц — она по мне!

Салон парохода! Палуба с толпами людей, движение — это по мне! И факельное шествие!

Плотно сбитый отряд, отправляющийся на войну, с нагруженными повозками позади,

Бесконечный поток людей, охваченных страстью, с сильными голосами, людей, всегда в действии,

Улицы Манхаттена — их могучий пульс, звучащие, как ныне, барабаны,

Не знающий покоя, шумный хор, звяканье и лязг мушкетов (и даже вид раненых),

Толпы Манхаттена — их музыкальный хор — разноголосый и буйный, и свет сверкающих взоров —

Лица, глаза Манхаттена навеки во мне.

Не молодость подобает мне,

Не изысканность, я не умею тратить время на разговоры,

Неуклюжий в салоне, без манер, не танцор,

В ученом кругу безмолвен и скован, ибо я не привык к наукам,

К красоте и учености я не привык — но что-то мне все же привычно, —

Я ходил за ранеными солдатами и утешал умирающих,

А в минуты досуга и посреди бивуака

Складывал эти песни.

Ты, загорелый мальчишка из прерий,

И до тебя приходило в наш лагерь много желанных даров,

Приходили и хвалы, и подарки, и хорошая пища, пока наконец с новобранцами

Не прибыл и ты, молчаливый, без всяких подарков, — но мы глянули один на другого,

И больше, чем всеми дарами вселенной, ты одарил меня.