— Послушай, каландар! Ты и впрямь можешь ходить за Гыр-атом, конем Гёроглы?
— Я ходил за ним раньше, тагсыр. Вот только, узнает ли он меня, тагсыр, может, глаза у него хуже видят.
— Глаза у него не стали хуже. Поступай ко мне на службу, будешь ходить за этим конем.
— Ходить-то я смогу, тагсыр. Но ты, тагсыр, скажи, как мне ухаживать за ним — как ухаживал Гёроглы или как у тебя ухаживают?
— Коль умеешь, то ухаживай, как Гёроглы.
— Умею. Я буду говорить, а ты слушай, тагсыр!
— Что ж, говори! — повелел падишах.
— На каждый день надобно: корыто верблюжьего молока, десять мисок ячменя, попона, на которую еще не падал луч солнца, в каменном стойле должна быть всегда свежая вода. А еще дай четыре-пять прислужников. А меня кормить просто — пусть дают кабла, кашу, творог, яхна, чай, табак, сахар, набат, терьяк, нас. А иногда еще можно и пельмени, сделанные искусно.
Знал Гёроглы, что все ему будет предоставлено за счет казны. Разве всего этого нет у падишаха… Все приготовили ему.
Пришел Гёроглы в конюшню, у ее входа соорудил высокую супа. Постелил бурку, а под локти положил пуховые подушки.
— Эй, вы! Подайте коню корма, воды, ячменя! Прикройте его попоной. А мне подайте чаю, плова да сварите пельмени!
За счет казны Гёроглы кормился сам и коня кормил. Сорок дней откармливал он Гыр-ата, конь отъелся, разжирел, как сом…
Как-то Гёроглы в задней стенке конюшни прорубил дверь на улицу, приговаривая:
— Надо, чтобы у Гыр-ата всегда было прохладно.
А про себя он подумал: "Не удастся ли этой улицей воспользоваться, чтобы разжиться, добыть пять-шесть теньга на дорогу". Отправился он к падишаху и, сложив руки на груди, приветствовал его.
— Ну, каландар, говори!
— Тагсыр! Прежние конюхи прорубили в конюшне дверь на улицу. А по улице ездят на кобылах. Гыр-ат беспокоится, ржет, бьет копытами. Совсем перестал есть и пить. Надо запретить проезд по улице, а не то пропадает Гыр-ат, тагсыр!
— Каландар! Разве сам ты не можешь запретить!
— Тагсыр! Ведь я не падишах, чтоб запрещать.
— Послушай, каландар, считай, что конюшня — твое царство, ты властен делать там все, что нужно. Я разрешаю. С пешехода, что пройдет по этой улице, взимай пять золотых, кто поедет на осле — семь с половиной золотых, с всадника на коне — десять золотых, на кобыле — пятнадцать золотых.
— О такой работе, тагсыр, я всю жизнь мечтал. Деньги эти почитай у меня уже в кармане.
Вернулся Гёроглы и уселся на супа. А откуда кому знать, какое ему падишах дал разрешение. Появится бедняга пешеход, хочет пройти сторонкой — Гёроглы схватит его, ударит о землю, да еще в живот ногой пять-шесть раз ткнет:
— Вынимай пять золотых!
Пока он дерется с пешеходом, бедняга на лошади проскочить хочет. Гёроглы бросается к нему, стаскивает с лошади, швыряет на пешего.
Так он хватал всех — кто ехал на осле и кто на кобыле. Приходили их родственники, платили выкуп.
По всей крепости пронеслась весть: "О люди! Хан отдал эту улицу во власть бесноватого каландара". И чтобы ни одна живая душа там не показывалась, решили жители загородить улицу с обоих концов.
А Гёроглы только этого и надо было: он хотел прогуливать Гыр-ата так, чтобы его никто не видел.
Начиная с этого счастливого дня, Гёроглы седлал Гыр-ата и выводил прогуливать его — ночь за ночью, день за днем, сорок дней и ночей, по утренней и вечерней прохладе.
Гыр-ат вошел в тело, повеселел, каждая жилка в нем заиграла. Не наглядеться на Гыр-ата!
"Эй, мой Гыр-ат, мой Гыр-ат! Теперь ты стал такой, как прежде. Теперь, пожалуй, довезешь до Чандыбиля. Но лучше все же получить позволение падишаха", — подумал Гёроглы, набросил на Гыр-ата несколько попон, привязал к его шее веревку в пять кулачей, перекинул через плечо палку в полтора кулача, взял в руку конец веревки и отправился к падишаху, покрикивая на Гыр-ата и выставив палку вперед. Подошел он к воротам дворца и закричал:
— О мой падишах! Хотите взглянуть на коня, выходите сюда тагсыр!
Шах Балы-бек вышел вместе с сорока приближенными к воротам крепости и сел, прислонившись спиной к крепостной стене.
— Эй, каландар!
— Слушаю вас, тагсыр!
— Слыхал я, что этот Гыр-ат обучен всяким штукам. Слыхал я, что приходит он к ханским дверям, останавливается и вежливо кивает. Кто может заставить его сделать это?
— Это может сделать тот, кто знает песни Гёроглы.
— А ты их знаешь?
— Я немного знал, тагсыр, но, пораженный вашим великолепием, все позабыл. Если бы нашелся кто другой, кто знает, пусть он попробовал бы спеть.
Падишах велел объявить через глашатаев: "Кто знает песни Гёроглы?"
Тут появился старый кызылбаш и закричал:
— Я знаю, о тагсыр!
Старика звали Шахали. Когда-то он был в плену в Чандыбиле, воротился оттуда и знал несколько песен Гёроглы.
— Ну, зангар, пой песню!
— Будет исполнено! — ответил курд и, сев на Гыр-ата, пропел песню:
Но после песни Гыр-ат не стал танцевать.
— Слезай, Шахали! Гыр-ат не станет танцевать. Ну-ка, пусть сядет каландар и заставит его танцевать.
— Да нет же, тагсыр. Глядите-ка… — возразил курд и ударил коня. Гыр-ат встал на дыбы и подбросил старика вверх на высоту пики. Старик взлетел и снова упал на спину коня, крепко уцепясь за него.
— Эй, Шахали! Это зрелище никуда не годится. Сказано тебе слезай, значит, слезай!
— Не торопитесь, тагсыр! Я знаю еще одну песню Гёроглы.
— Что ж, коли знаешь, спой!
— Я спою, тагсыр! Эту песню суннит Гёроглы сложил в ненастный день, с дождем и бурей, когда, возвращаясь с набега, переваливал через гору Ходжа, — ответил курд и запел.