Здесь же нам осталось сказать еще о вещах общих, о литературных связях, о восприятии литературы древнеиндийской всеми без исключения литературами региона и о распространении китайских сюжетов в других странах Дальнего Востока. Почему только китайских, может спросить читатель? А потому, придется ему ответить, что литературные связи в средние века обычно "однонаправленны", они идут как бы лучами из одного культурного центра и практически почти не возвращаются обратно. Науке не известны факты обратного влияния или хотя бы широкого распространения корейской (до XVII в.), японской или вьетнамской литературы в старом Китае ( Любопытное исключение из этого правила являла Корея. Ее географическое положение (между Китаем и Японией) приводило к тому, что корейская литература часто оказывалась посредницей между китайской и японской; известно, например, что многие сборники китайской повествовательной прозы впервые попадали в Японию в корейских ксилографических, то есть отпечатанных с досок, изданиях.), хотя та часть произведений, которая была написана на общем для всего Дальнего Востока литературном языке - вэньянь, была доступна без всякого перевода образованному читателю в любой из тамошних стран. Общий литературный язык был (он отличался, правда, несколько от других литературных языков средневековья тем, что корейцы читали иероглифический текст по-корейски, вьетнамцы - по-вьетнамски и т. д., но это если читали вслух, а если про себя, то разница, видимо, отсутствовала), а общей литературы на вэньяне все-таки не было. Была литература на вэньяне в каждой отдельной стране, и была она органической частью своей родной литературы.
Но вернемся снова к Индии и могучей древнеиндийской литературе, этой, можно сказать, мировой сокровищнице сюжетов, давшей творческий (сюжетный) импульс многим литературам и Дальнего Востока, и Юго-Восточной Азии, и персам, и арабам, а через них уже испанцам, итальянцам и многим поколениям европейских писателей от Боккаччо и Хуана Мануэля до Г.-Х. Андерсена или В. Гаршина. Одна из характерных особенностей вос-приятия иноземных сюжетов в средневековых литературах - местная их адаптация. Как это происходило на Дальнем Востоке, прекрасно продемонстрировал Лу Синь, разыскавший в книгах III-VI веков историю о маге, носившем в своем нутре женщину и по своему желанию исторгавшем ее оттуда. (Женщина, между прочим, когда чародей спал, умела исторгать из своего рта возлюбленного и развлекаться с ним.) Сюжет этот впервые попал в Китай, видимо, в III веке н.э., и самый ранний и сюжетно простой его вариант был найден в переводном сочинении "Самъюктавадана сутре". Где происходит действие, там обозначено не было, а герой носил индийское имя, затранскрибированное иероглифами. В книге IV века "Описание душ и злых духов" автора по фамилии Сюнь этот рассказ уже несколько натурализован, действие происходит в Китае в 12 году правления государя Сяо-у-ди под девизом "Великого начала" - Тайюань, то есть в 387 году н. э., но герой все еще иноземец-монах, умеющий творить чудеса. Еще через сто лет в сборнике "Продолжение историй Ци Се" исчезает и монах-иноземец, его заменяет обычный китайский юноша-студент, сам сюжет при этом усложняется, а добавленная концовка не оставляет сомнений в том, что дело происходило в Китае. Не зная всей цепочки переделок, едва ли даже искушенному читателю пришло бы в голову, что перед ним обработка сюжета, занесенного в Китай буддийскими проповедниками.
Но нет правил без исключения. Японцы, например, составляя в XI веке уже упоминавшийся выше свод "Стародавние повести", выделили индийские рассказы в отдельный и притом первый раздел. Точно так же они собрали вместе и китайские предания.
Литературные связи на Дальнем Востоке первоначально шли главным образом в сфере поэзии и высокой бессюжетной прозы. Танская столица Чанъань привлекала к себе паломников-иностранцев, послов, купцов и ученых. Там жил и творил корейский поэт Чхве Чхивон, учившиеся там вьетнамские монахи Во-нгай, Фунг-динь, Зюй-зиам обменивались стихотворениями с великим художником и мастером пейзажной лирики Ван Вэем, поэтами Цзя Дао, Чжан Цзи. С Ван Вэем дружил и известный японский поэт Абэ-но Накамаро, много лет проживший в Китае. Стихи Бо Цзюй-и еще при его жизни получили широчайшую известность в Корее и Японии, где ценились в полном смысле этого слова на вес золота.
Проза, особенно сюжетная, которая во всех странах рождается позже поэзии, была включена в этот культурный обмен только с XV-XVI веков. Ранние произведения этого жанра еще связаны с индийскими сюжетами. Пример тому "Волшебное изголовье" Шэнь Цзи-цзи; воспринятый и кратко пересказанный в IV веке Гань Бао иноземный сюжет, пройдя блестящую литературную обработку Шэнь Цзи-цзи, стал потом источником множества пьес и рассказов и у себя на родине, и в Японии. Конечно, и в новеллах позднего времени встречаются отдельные переложения сюжетов, видимо, восходящих к индийской словесности. Прочтите небольшую миниатюру китайского писателя XVIII века Юань Мэя о послушнике, который жил высоко в горах и никогда не видел женщин. Эта история удивительно схожа с той, которая рассказана в прологе четвертого дня "Декамерона". Что это - случайное совпадение или один источник? Скорее всего предположить последнее. Боккаччо, видимо, заимствовал эту историю, как и некоторые другие, из средневековых сборников примеров и притч. Наличие ее в популярнейшем на Ближнем Востоке и в средневековой Европе "Житии Варлаама и Иосафа", восходящем к жизнеописаниям Будды, наводит нас на мысль об индийском ее происхождении. И действительно, в древнеиндийской литературе: и в "Махабхарате", и в "Рамаяне", и в буддийских джатаках - мы встречаем этот сюжет. Видимо, именно оттуда он попал потом и на Дальний Восток, и на Запад.
В XIV веке китайский поэт Цюй Ю написал знаменитую книгу новелл "Новые рассказы у горящего светильника", которым суждено было сыграть известную роль не столько в истории собственно китайской литературы (сборник вызвал продолжения и подражания, но был довольно быстро запрещен властями), сколько в литературах соседних стран ( При написании этого раздела нами использована не опубликованная еще работа К.И. Голыгиной "Новеллы Цюй Ю и дальневосточная повествовательная проза XV-XVIII вв. ". Автор также приносит благодарность М.Н. Ткачеву за ценные замечания и дополнения.). Уже в XV веке его новеллы пленили корейского поэта и мыслителя Ким Сисыпа, жившего отшельником у горы Золотой черепахи", и тот создал свой вариант: "Новые рассказы с горы Золотой черепахи", заложив тем самым основы нового для своей литературы жанра - литературной новеллы. Вслед за Ким Сисыпом, по всей вероятности и не подозревая о своем корейском собрате, к новеллам Цюй Ю обратился вьетнамец Нгуен Зы. Его обработки дальше от оригиналов Цюй Ю - в них ощутимее дыхание южных земель, но и здесь новеллы Цюй Ю с их изысканностью стиля и удивительной законченностью сюжета в известной мере помогли становлению местной новеллистической традиции. Спустя столетие в Японии Асаи Рёи, чье имя не стоит в первом ряду своей национальной литературы, переработал почти все двадцать новелл Цюй Ю, перенеся действие в Японию. Он именно переложил новеллы, а не творчески переработал их сюжеты, как его корейский или вьетнамский предшественники. Это сделал знаменитый прозаик XVIII века Уэда Акинари, автор сборника "Луна в тумане", в некоторых его новеллах ученые находят и отдельные сюжетные ходы, и словесные образы из новелл того же Цюй Ю. Блистательным апогеем и - финалом развития этой линии в литературах Дальнего Востока стал записанный в конце 80-х годов XIX века сказ знаменитейшего в Японии рассказчика повестей Санъютэя Энтё "Пионовый фонарь", восходящий в конечном счете к помещенной в нашем томе новелле Цюй Ю, но соединившей моралистический пафос японской прозы XVII- XVIII веков и ее изощренную повествовательную технику с традицией китайского рассказа об удивительном.