Объединив мир реальный и мир чудес в нераздельное единство, писатель построил свои новеллы так, что столкновение с волшебством у него усиливает критику действительности и как бы оттеняет обычную бытовую ситуацию. Лисы, существа более прозорливые, чем люди, в новеллах выносят суд над "ясными, как плоскости, людьми". Недаром, например, в новелле "Лис из Вэйшуя" старик лис, с удовольствием водивший дружбу с местными жителями и знатью, отказывается познакомиться с правителем области, поясняя, что тот "в предыдущем рождении был ослом. Хотя в настоящую минуту он и сидит торжественно над нами, но он из тех, кому какую дрянь ни давай, все выпьют. Я, конечно, другой породы и стыжусь с такими якшаться".
Еще танские новеллисты заключали свое повествование авторскими резюме в которых они, подобно историографам, давали свою личную оценку описанным событиям. Лю Фу в своем сборнике продолжил эту традицию, введя особый трафарет, отмечающий начало такого резюме. Потом эта традиция прервалась. Пу Сун-лин возродил ее вновь. Он заключал свои новеллы словами: "Историограф удивительного скажет так... " Резюме у него были уже столь важны и серьезны, что в отдельных случаях их размер чуть ли не равен описанию самого удивительного случая. В них писатель высказывал прямо свои взгляды, которые едва ли могли понравиться тогдашним правителям. Так, новелла "Сон старого Во" кончается у него словами: "Отмечу с сожалением, что повсюду в Поднебесной крупные чиновники - тигры, а слуги - волки. Если крупный чиновник не тигр, то слуга его наверняка волк, и даже более свирепый, чем тигр!" Вот, видимо, почему сборник удивительных историй Пу Сун-лина был впервые напечатан в 1766 году - через пятьдесят лет после смерти автора, а до этого распространялся в списках.
Пу Сун-лин был прекрасным повествователем, соединившим, как указывали еще авторы старинных предисловий, в своем сборнике "простонародное" начало ("су") и возвышенное, классически-изысканное ("я"). "Простонародное" начало выразилось в самом материале новелл, сюжеты которых близки фольклору. (По преданию, Пу Сун-лин имел обыкновение ставить у дороги столик с чашкой чая и трубкой, останавливал прохожих и просил рассказать что-либо интересное и удивительное.) Классически-изысканным был изящный стиль, каким, пожалуй, никто до него не писал новеллистических произведений.
Как большой писатель, он вызвал к жизни немало продолжателей. Из их числа в нашей книге приведены образцы прозы Юань Мэя и Цзи Юня - известных писателей уже XVIII века. Если Юань Мэй, известный поэт и теоретик поэзии, создал свой сборник "О чем не говорил Конфуций" (а Мудрец Конфуций, как известно, не говорил о потустороннем мире) как простое собрание удивительных историй, носившее развлекательный характер, то ученый сановник Цзи Юнь принципиально пытался создать вещь серьезную, не допускающую усложненности сюжетов и противостоящую стилю и манере Пу Сун-лина. Он тоже обратился к опыту дотанских писателей, но ставил себе иные цели, более познавательные, чем художественные. В отличие от Пу Сун-лина, как считают исследователи, он критиковал не столько социальную несправедливость, сколько испорченные, с его точки зрения, нравы и моральные качества отдельных людей.
Параллельно с развитием новеллы на классическом литературном языке в Китае, как уже говорилось, с XI-XII веков шло развитие жанра народных повестей, рассчитанных на демократического читателя. Особую популярность они получили на рубеже XVI и XVII веков, когда многие явления художественного творчества, существовавшие до этого главным образом в устной традиции, входят в литературу и становятся фактом письменного слова и печатной продукцией издателей, причем продукцией явно массовой. Писатели в это время не только активно собирают фольклор, но и пытаются имитировать его формы, создавая свои собственные произведения в подражание фольклорным, нередко обрабатывая сказительские варианты, исправляя и шлифуя их. Расцвет городской повести падает на 20-е годы XVII века. В начале этого десятилетия вышел в свет первый сборник повестей Фэн Мэн-луна "Рассказы о древности и современности" (или "Слово ясное, мир наставляющее"), в 1624 году второй - "Слово доступное, мир предостерегающее" и в 1627 году третий - "Слово вечное, мир пробуждающее". Все три книги впоследствии получили название "Сань янь" - "Три слова. В том же 1627 году другой писатель - Лин Мэн-чу начинает издавать свои "Совершенно удивительные рассказы". В этих книгах было представлено двести повестей: любовных, волшебных, героических, авантюрных, судебных. Повести судебные, как показал в своих исследованиях их переводчик Д.Н. Воскресенский, обладают вполне определенной устойчивой композицией: они резко делятся на две части, в первой описывается само преступление, а вторая посвящена его раскрытию, в них чрезвычайно ярко проявляется черта, характерная для всего жанра повестей, -увлекательность и сложность фабулы, динамизм в развитии сюжета.
Обе повести, помещенные в нашем томе: "Сапог бога Эр-лана" или полностью - "Повесть о том, как расписка за сапоги помогла распознать бога Эр-лана" и "Глиняная беседка", или "Повесть о том, как с помощью глиняной беседки свершилась месть Вань Сю-нян", - типичные образцы позднесредневековой народной повести из второго и третьего сборников Фэн Мэн-луна. Они сохраняют почти в неприкосновенности характерные черты китайского устного сказа. Возьмем для примера повесть о сапоге бога Эр-лана. Она начинается со стихов, точно так же, как и рассказы сказителей, которые начинали выступление "зачинными стихами" - "кайчанши". За ними полагалось давать объяснение стихов, - так создавался своеобразный зачин - жухуа, иногда связанный с событиями непосредственно или через аналогию, а то и противопоставление. Этот ввод нужен был рассказчику, чтобы дать возможность слушателям собраться вокруг него и чтобы подошедшие чуть позже не оказались бы в положении людей, не понимающих, о чем идет речь. Такого рода зачин есть и у нашей повести. Характерной чертой сказительского повествования были стихотворные вставки - своеобразные резюме, однообразно вводимые словами "Чжэн ши" - "Воистину", от устного сказа перешла в повесть и манера подробного описания костюма, внешнего облика персонажей и т. п. Все эти описания даны только через зрительное восприятие героев (может быть, это реликт того, что некогда повествование велось по картинам), причем описания эти сделаны не простой прозой, а ритмической, похожей по организации на стихи, но не скрепленные регулярной рифмой и допускающие перебивы ритма. Начав свое выступление со стихов, сказитель обычно и заканчивал его стихотворной тенцией. Прочитайте повесть о боге Эр-лане и вы найдете в ней все эти признаки китайского прозаического сказа, признаки, перенесенные в литературу письменную и закрепленные в ней традицией.
Сам сюжет повести о боге Эр-лане - история ловкого обмана, когда человек добивается близости с женщиной, выдавая себя за бога, - достаточно хорошо известен мировой литературе. Едва ли не впервые он разработан в древнеиндийской книге рассказов "Панчатантре", где есть история о ткаче, который прилетал к своей возлюбленной - дочери царя на деревянной птице и выдавал себя за бога Вишну. Впоследствии этот сюжет был использован арабскими писателями, - вспомним "Тысячу и одну ночь", где некий плотник мастерит летающий стул и, выдавая себя за ангела смерти Азраила, добивается руки дочери султана. Скорее всего, что именно арабская сказка подсказала эту тему Боккаччо, включившему в свой "Декамерон" новеллу о монахе Альберте, который уверяет одну женщину, что в нее влюблен ангел, и в его образе несколько раз соединяется с нею. Исследователи считают эту новеллу возможным источником пушкинской "Гаврии-лиады". Пришел этот индийский сюжет в танскую эпоху и в Китай. Однако из двух основных мотивов - полет на искусственной птице к возлюбленной и попытка добиться любви, выдавая себя за божество - танские авторы заимствовали как раз первый. История о хитром обмане женщины с целью добиться успеха в любви появляется в китайской литературе только к XVI веку в жанре повести и уже едва ли связана с древнеиндийским сюжетом. Если сравнить повесть о сапоге бога Эр-лана с новеллой Боккаччо, то легко заметить их принципиальное различие. Сюжет вроде бы и схож, но у Фэн Мэн-луна он разработан гораздо детальнее и усложненнее, - ведь любовная коллизия у него составляет только часть повествования, усложненного детективным элементом. Родственники мужа наивной дамы из итальянской новеллы просто подкарауливают любовника и пытаются его схватить, в китайской же повести найти того, кто, выдавая себя за бога Эр-лана, ходит по ночам к государевой наложнице, гораздо труднее. Этим занимается целый штат сыщиков, и в этом-то поиске, пожалуй, и заключен основной смысл повести. То, что сюжет китайской повести сложнее, чем новеллы Боккаччо, не должно нас удивлять, - за плечами Фэн Мэн-луна стояла уже почти тысячелетняя традиция устного сказа, на которую он опирался. Иное в области мировоззренческой. У Боккаччо эта история - одна из многих о ловких соблазнителях чужих жен, высмеивающая и наивную глупость красавицы, и притворную святость монаха Альберта, ловкого любовника и плута. У китайского автора вся повесть носит серьезный и даже трагический характер, вызванный грустным положением императорской наложницы, к которой государь никогда не приближался, ее несбыточной мечтой о собственном счастье и семье. Повесть эта лишена ренессансного жизнелюбия, которым проникнута книга итальянского новеллиста. Средневековый характер носит и вторая повесть из собрания Фэн Мэн-луна, "Глиняная беседка", сюжет которой - история похищения дочери богатого торговца, - как предполагают, сложился в творчестве народных рассказчиков еще до XIII века. Таковы образцы повествовательной прозы китайцев, включенные в эту книгу.