Они поместили арестованного в камеру для допросов – три метра в длину, три в ширину, два в высоту, глухие обитые тканью стены, в углу параша, лампа мощностью в тысячу ватт, стол и два стула. Никаких ширм, все на виду. Ему завели руки за спинку стула, сложили крестом и привязали с помощью двух комплектов наручников левую руку к правой ноге, а правую руку – к левой ноге. В такой позе человек постоянно прогибал спину, а плечи и затылок через несколько часов пронзала кошмарная боль.
Теперь-то писатель сам почувствует, что за муки терпели от него и его приятелей те дети – конечно, исламское отродье, но все же… На нем не было ничего, кроме дырявого носка. В начале допроса он настойчиво требовал дать ему его вещи, но Дедок – один из двух его коллег, который получил свое прозвище три года назад, когда у него появился внук, – залепил ему очередь из оплеух. Дедок всегда начинал допрос с нескольких размашистых и звонких оплеух, а уж потом переходил к более серьезным способам воздействия. Оплеухи, объяснял он, оглушают, они звенят, как пасхальные колокола, повергают подследственного в состояние, похожее на эйфорию, и иногда их вполне достаточно, чтобы получить полное признание. Нужно только бить всей ладонью и сжав пальцы.
А потом писатель потребовал… адвоката! Адвоката? Может, еще и судебный процесс организовать? Дедок ответил ему, что мерзавцы вроде него не имеют права даже называться людьми, и дал ему со всей силы ногой по ребрам, чтобы показать, какая разница существует между сыновьями Господа и выродками Сатаны. Многообещающий писатель извивался от боли, сидя на стуле. Тяжело, если нельзя ни согнуться пополам, ни закрыться руками, когда боль вгрызается вам в плоть, в нервы, в кости.
Писателю предложили воды и стали задавать дежурные вопросы: имя, фамилия, адрес, возраст, профессия (они знали, кто он…). Вопросы перемежались замечаниями о достоинствах и недостатках богатства, славы, бедности, порока и добродетели. Писатель отвечал коротко, иногда невпопад, из-за мучившей его боли. Дедок ему объяснил, что его быстро отвяжут, если он будет готов им помочь: у них ночью есть дела поинтересней, чем потрошить сексуальных маньяков, – как у всех хороших учеников архангела Михаила, у них имеются семьи, им хочется поскорее вернуться домой и поцеловать утром детей. Тогда писатель вдруг выплеснул целый поток слов, которые иногда нужно было направлять в нужное русло, а иногда приостанавливать. Да, он несколько раз участвовал в закрытых вечеринках, да, он часто менял партнеров, женщин и мужчин, да, он пришел на вечеринку, устроенную одной знакомой его издателя, кто она? Ее зовут Мод, кажется, нет, я не знаю ее фамилии, пожалуйста, отвяжите меня, а то я сейчас… мне так хочется в туалет, что я сейчас не сдержусь… Так значит, Мод его пригласила на вечеринку, где обещала ему спуститься еще на одну ступень порока, он пришел туда из чистого любопытства, а также потому, что надеялся там найти источник вдохновения, которого ему не хватало, нет, он не знал, он клянется, что не знал, что там пытают арабских детей, отвяжите меня ради Бога, а то у меня лопнет мочевой пузырь.
Дедок отказался снять с него наручники. На каждом допросе помощники легионеров устраивали такую игру, своего рода пари: сколько времени продержатся обвиняемые, прежде чем сходить под себя? Эти кретины выпивали всю воду, которую им предлагали, не догадываясь, что это делается не из сострадания к ним. Допрашиваемые держались до последнего, но всегда наставал момент, когда, пребывая на грани сна и бодрствования, они забывали о своей гордости, а очнувшись, оказывались во влажной и унизительной реальности. В случае с писателем Дедок спорил на пятнадцать евро, что тот продержится три часа. Жерфо, его второй коллега, ставил пятнадцать, что четыре с половиной, он сам – пятнадцать, что шесть. Дедок ушел через три с половиной часа, признавая таким образом свое поражение. Жерфо прождал пять часов, после чего тоже удалился, проворчав, что коли Юнец (как прозвали его в отделе) заработал на них тридцать евро, сам пусть и разбирается с формальностями, сам пусть заставляет обвиняемого подписывать протокол допроса, по возможности добровольно, и запихивает его к остальным в одну из трех камер особого наблюдения. Нагишом? Ну разумеется, у тебя что, есть для него барахло?
По истечении семи часов писатель не упустил ни капли. Это не вдохновляло. Время от времени он задремывал и опускал голову, но наручники тут же тянули его за руки, притягивали к спинке стула, и он, вздрогнув, просыпался. Иногда у него начиналась эрекция, непроизвольная и болезненная, как бывает у мужчин на грани нервного срыва. Когда он это замечал, то клал одну ногу на другую и пытался сесть прямо, но тут же от боли садился по-прежнему, а эрекция только усиливалась, отчего он испытывал еще большее унижение.
Тряпка, настоящая тряпка! Но немало светских львиц с удовольствием ласкали это тонкое тело, этот красиво очерченный член. Ему же самому, хотя он и выглядел в парадном мундире легионера невероятно представительным – так по крайней мере утверждала его мать, – до сих пор не представилось счастливого случая познать женщину. Все знакомые девицы отворачивались от него с подозрительным единодушием. Иногда его охватывал ужас при мысли, что он умрет, так и не испытав того восторга, который другие парни и коллеги по работе стыдливо называли незабываемым. О том, чтобы переспать с одной из тех, кого отныне называли не шлюхами, а компаньонками, не могло быть и речи. Легионеру, которого застали с проституткой, грозила немедленная отправка на Восточный фронт. Однажды он было достиг успеха с Изабель, невзрачной дочерью консьержки, дежурившей в доме его матери. Но в самый последний момент, когда ему уже удалось стянуть с нее трусы и повалить на забытый в погребе покрытый плесенью диван, она все-таки вырвалась. Его неловкость и лихорадочное желание добиться своего помешали завершить так удачно начатое дело. Изабель стала вдруг брыкаться, он попытался ее удержать, прижать к дивану и лечь сверху, но она смогла удрать, оцарапав ему щеку. Эти царапины вызвали шквал вопросов у его матери. Он отвертелся, наврав, что на него напал дикий кот. Конечно, он никогда бы не женился на Изабель – разве женятся на девушках, которые уступают мужчине до свадьбы, даже если тот наведывется с черного хода, – но ему было обидно, что он так и не смог продемонстрировать ей свое мужское достоинство.
Писатель в сотый раз попросил его отвязать. Он встал и в раздражении залепил ему пощечину, потом еще одну, и еще, а потом несколько раз ударил его кулаком по лицу. Бледное лицо писателя сделалось багрово-красным от крови, которая лилась у него из носа и губ. Тогда, осатанев от злобы, потеряв контроль над собой, он вышел из-за стола, опрокинул стул допрашиваемого и стал бить его ногами по затылку и по спине. Они не помнил, сколько времени он так безумствовал, может, и больше десяти минут, ему показалось, что он колотит по мешку с костями и тряпками или по груше. Он перестал, только когда увидел, как желтая лужа растекается вокруг бедер писателя: этот подонок наконец-то сходил под себя.
– Вы немного переусердствовали.
Капитан – ходячий скелет, обтянутый кожей, – смотрел на него одновременно с интересом и укором. Лампа, горевшая в кабинете, не могла рассеять внезапно воцарившуюся в помещении ночь. Казалось, никакой ветер не в состоянии разогнать нависшие над Парижем тучи.
– Он не был самым виновным из этого сборища говнюков, – добавил капитан. – Он из тех, кто полагает, что надо перепробовать все острые ощущения, чтобы почувствовать себя свободным и избежать удела смертных. Эдакие провокаторы, новоявленные Прометеи. Вы знаете миф о Прометее?
Он покачал головой, признавая свое невежество.
– Это не важно. В конечном счете они получили по заслугам, я имею в виду двоих – Прометея и вашего подопечного. Никто не может сказать, выйдет ли он когда-нибудь из комы, по той простой причине, что государство не потратит ни цента на то, чтобы спасать всякое дерьмо. Как не станет оно тратить ни цента, чтобы содержать всех придурков, попавшихся во время облавы. Наименее виновные отправятся в лагеря на восточной границе. Остальным же выпадет честь быть публично казненными, в назидание массам. По крайней мере, они принесут хоть какую-то пользу, прежде чем сдохнут.