— Садитесь, прошу вас.

— Вы здешний король?

— Король Прована — да. И Унтанка тоже. А также анфилады, именуемой институтом и советом.

— Тогда, вероятно, вы сумеете мне помочь. Я здесь…

— Да, я знаю в общих чертах, чего вы хотите, и желал бы помочь. Я бы даже предложил вам выпить, но в этой книге слишком много отравы.

— В книге?

— В этом мире, я имел в виду. Видите ли, я король, но не правитель. Я спроектировал ландшафты, населил их людьми, все еще тружусь над отдельными чудесами, но правят личности вроде Монбоддо или Сладдена.

— Почему?

Король с улыбкой прикрыл глаза:

— Затем я вас и вызвал, чтобы вы задали этот вопрос.

— Вы на него ответите?

— Не сейчас.

Ланарка переполнила злость. Он встал.

— Тогда этот разговор — пустая трата времени.

— Трата времени! — Король открыл глаза. — Вы явно не понимаете, кто я. Я назвал себя королем, но это титул чисто символический, на самом деле моя роль куда важнее. Прочтите это и поймете. Критики обвинят меня в потакании себе — пусть их ^{1} .

Небрежным жестом он протянул Ланарку лежавшие на кровати листы. Их покрывали детские каракули, многие слова были вычеркнуты или, наоборот, вставлены, на что указывали стрелки. Большую часть текста составляли как будто диалоги, но внимание Ланарка привлекла фраза, написанная курсивом: Большую часть текста составляли как будто диалоги, но внимание Ланарка привлекла фраза, написанная курсивом:Отдавая листы назад, Ланарк спросил:

— И о чем это говорит?

— Я твой автор.

Ланарк уставился на него. Автор сказал:

— Пожалуйста, не надо делать круглые глаза. Такое уже бывало. У Воннегута в «Завтраке для чемпионов» и у Иеговы в Книгах Иова и Ионы.

— Вы претендуете на роль Бога?

— Теперь нет. Но я бывал его частью. Да, я часть той части, которая когда-то была целым. Но я испортился и был извергнут. Если я исправлюсь, мне будет позволено перед смертью вернуться домой, так что я все время погружаю клюв в свою прогнившую печень, глотаю ее и извергаю. Но она отрастает. Творение разлагается во мне. Вот сейчас я извергаю тебя и твой мир. Эта подтирка, — он поворошил бумаги на постели, — часть процесса.

— Я не набожен, — проговорил Ланарк, — но мне не нравится, что вы смешиваете религию с выделениями. Прошлой ночью я видел часть того, о ком вы толкуете, и ничего противного в нем не было.

— Ты видел часть Бога? — воскликнул автор. — Как это случилось?

Ланарк объяснил. Автор очень разволновался.

— Повтори эти слова.

— «Есть… есть… есть…» — потом пауза и: «Есть… если… есть…»

— «Если»? — Автор сел. — Он действительно сказал «если»? Не просто ворчал все время: «Есть, есть, есть, есть, есть»?

— Мне не нравится, как вы говорите «он». То, что я видел, не принадлежало к мужскому полу. А также, наверное, и к человеческому роду. Но оно, конечно же, не ворчало. Что с вами?

Автор прикрыл рот руками — очевидно, чтобы заглушить смех, — но на глазах у него выступили слезы. Сглотнув, он произнес:

— Одно «если» на пять «есть»! Невероятная степень свободы. Но верить тебе или не верить? Я создал тебя честным, но доверять ли твоим органам чувств? На большой высоте «есть» и «если» должны звучать почти одинаково.

— Вы как будто принимаете эти слова слишком уж близко к сердцу, — фыркнул Ланарк с оттенком пренебрежения.

— Да. Ты меня не любишь, но тут уж ничего не поделаешь. Я в первую очередь человек литературы.

Проговорив это слегка в нос, автор тихонько захихикал.

Из-за края картины появилась высокая блондинка, вытирая кисть о передник. Она спросила с вызовом:

— Я закончила это дерево. Теперь мне можно уйти? Автор откинулся на подушки и отозвался ласковым голосом:

— Конечно, Марион. Уходи, когда захочешь.

— Мне нужны деньги. Я есть хочу.

— Почему же ты не пойдешь на кухню? В холодильнике, наверное, найдется холодный цыпленок, и, уверен, Пат не станет возражать, если ты сварганишь себе какую-нибудь закуску.

— Не хочу закуски, хочу пообедать с приятелем в ресторане. А потом отправиться в кино, или в паб, или, если вздумается, в парикмахерскую. Уж извините, но мне нужны деньги.

— Конечно, и ты их заработала. Сколько я тебе должен?

— Сегодня пять часов по пятьдесят пенсов — это два фунта пятьдесят. Если прибавить вчера, и позавчера, и позапозавчера, будет десять фунтов, так?

— Я не силен в арифметике, но, наверное, ты права. — Автор вынул из-под подушки монеты и протянул девушке. — Это все, что у меня сейчас есть, — примерно два фунта. Приходи завтра, я посмотрю, не смогу ли добавить еще немного.

Девушка окинула сердитым взглядом монеты у себя в руке, потом автора. Он прыскал себе в рот лечебный аэрозоль из крохотного баллончика. Девушка резко шагнула за картину; тут же хлопнула дверь.

— Странная девица, — вздохнул автор. — Делаю все, чтобы ей помочь, но это непросто.

Ланарк сидел, подперев голову руками.

— Вы сказали, что создаете меня.

— Да.

— Тогда как со мной могут случаться вещи, о которых вы не знаете? Вы ведь удивились, когда я рассказал о том, что видел из птицелета.

— Ответ будет очень интересный: пожалуйста, не пропусти ни слова. Когда «Ланарк» будет завершен (я назвал произведение твоим именем), его объем составит приблизительно двести тысяч слов и сорок глав, и он будет разделен на книги третью, первую, вторую и четвертую.

— Почему не первую, вторую, третью и четвертую?

— Я хочу, чтобы «Ланарка» читали в одном порядке, но потом осмысливали в другом. Прием, старый как мир. К нему прибегали Гомер, Вергилий, Мильтон и Скотт Фитцджеральд ^{2} . Будет также пролог перед первой книгой, интерлюдия в середине и эпилог за две или три главы до конца.

— Я думал, эпилоги помещают в самом конце.

— Обычно да, но мой для этого слишком важен. Сюжет он не развивает, однако эта комическая вставка как раз то, что требуется в данном месте повествования. Кроме того, он дает мне возможность высказать утонченные чувства, которые я едва ли могу доверить персонажам. И содержит комментарий, который сэкономит ученым годы труда. Собственно, мой эпилог так важен, что я работаю над ним уже сейчас, когда не написана добрая четверть книги. Я работаю над ним здесь, сейчас, за этим самым разговором. Однако тебе на пути к этой комнате нужно было пройти несколько глав, которые я представляю себе разве что в общих чертах, потому-то тебе и известны подробности, от меня скрытые. Конечно, я владею общим замыслом. Он был разработан несколько лет назад и не должен меняться. Ты прибыл сюда из города, находящегося в упадке, вроде Глазго, чтобы выступить в его защиту перед мировым парламентом в идеальном городе, прототипом которого является Эдинбург, Лондон или, быть может, Париж, — если удастся заполучить грант на поездку туда у Шотландского совета искусств ^{3} . Скажи, когда ты приземлялся сегодня утром, ты видел Эйфелеву башню? Или Биг-Бен? Или скалу с замком?

— Нет. Прован очень похож…

— Стоп! Не рассказывай. В моих сочинениях зачастую предчувствуются события, на которых они основаны, но ни один автор на подобные предчувствия не должен полагаться.

Ланарк был так взволнован, что встал и пошел к окну, дабы разобраться в своих мыслях. Автор показался ему скользкой личностью, однако не слишком выразительной — по причине его самодовольства и болтливости. Вернувшись к кровати, он спросил:

— Чем кончится моя история?

— Катастрофой. В рассказе о Toy демонстрируется человек, который умирает оттого, что несостоятелен в любви. Он обрамлен рассказом о тебе, где показана цивилизация, гибнущая по той же самой причине.

— Послушайте, — сказал Ланарк, — я не лез из кожи вон, чтобы стать делегатом. Я не желал ничего, кроме чуточки солнечного света, любви, самого обычного счастья. И на каждом шагу мне мешали организации и предметы, а теперь я почти уже старик и смысл жизни для меня свелся к тому, чтобы встать перед публикой и произнести доброе слово в защиту единственного народа, который мне известен. И вы заявляете, что это слово окажется бесполезным. Так уж вы запланировали.