Главное — поменьше заигранной музыки. Я Гаврилову подсказал такую программу: Моцарт — «Соната с турецким маршем»; Бетховен — «Лунная соната»; Шуман — «Карнавал». Мне было важно, клюнет ли он? А он клюнул… Я знаю, играл замечательно, но ведь программа-то «с душком», для барышень из пансиона.
Интересно, почему эти претензии не предъявляют Горовицу? Посмотрите его репертуар! Никакого Баха — только обработки. Из Бетховена — самые заигранные сонаты. Тридцать вторая? Да Боже упаси!.. Как-то приблудилась Седьмая Прокофьева — но в каком виде! Зато рояль самый лучший, самый настроенный… Я знаю, какой был рояль у Софроницкого. У Нейгауза не было нижнего «си» — я под этим роялем спал. У Юдиной кошка спала на рояле… Пыль вековая.
Это как твой внешний вид. Надеюсь, вы брюки не гладите? В вычищенных до блеска ботинках ходить неприлично! Чистить надо раз в месяц — не чаще. И то после того, как обойдешь всю Москву по окружной дороге!
Вот еще написали… Немцы, конечно. «Тридцать вторую сонату Бетховена Рихтер играет точно по Томасу Манну!». То есть как иллюстрации к лекциям этого заики… Я никогда ничего не иллюстрирую, я, наоборот, избегаю! И потом — что там иллюстрировать? Он слова подкладывает на тему из Ариетты. Глупее не придумаешь: «будь здоров!», «синь небес», «не кляни меня»… Я бы придумал получше. Утверждает, что это последнее прощание, последний взгляд в чьи-то глаза [51]… И что сонаты как жанра больше не будет. Вот новость — а как же Брамс, Шопен, Прокофьев? Это что — не сонаты??
Если бы Манн слышал исполнение Юдиной, то забыл бы о своем прощании! Я был на концерте в Колонном зале — она поставила Тридцать вторую сонату в самое начало. Играла почти в джазовой манере, весьма жизнеутверждающе. Генрих Густавович признался у нее в артистической, что из исполнения не все понял. Очень тактично. И она ему очень тактично, абсолютно невозмутимо: «Нестрашно, что не поняли. Я эту сонату повторю в Большом зале, приходите еще раз!» Говорят, что в последние годы она играла Ариетту иначе — уже чуть сдержанней.
Эта соната — истинный авангард. Похлеще, чем Камерный концерт Берга или вариации Веберна. Как Иаков,
Бетховен борется с Богом. В общем, Юдина так и играла… Такое богоборчество было в один момент и у Малевича. Вы знаете его «Женскую фигуру» [52]? Это именно фигура,как манекен. Но… живой манекен! Еще больше люблю «Пейзаж с пятью домами» [53]. Это пять домиков разной высоты — совершенно белые с черными крышами. Как грибы. Такое впечатление, что они уже из той жизни… которая будет. Я бы занял крайний справа, самый маленький… Как бы там было хорошо для всего… Рядом — Нина Львовна, один этаж она может отдать Гале [54], другой — Мите с Таней. Все-таки у нее домик побольше. Самая высокая башня — для музыкантов. Пусть там все и ютятся! Наташа, Олег, Юра и все, кого они захотят [55]. Посередине — Тутик. Ее, конечно, зажали, но, я думаю, она не в обиде… Вам могу предложить крайний слева. Соглашайтесь, пока свободно.
Домики я представлял живо — их высота «отмерялась» Рихтером на полу. Были задействованы ноты, снятые с этажерки, один перевернутый аул и… три кактуса.
У Томаса Манна я все люблю. «Волшебная гора», «Будденброки» — гениально. А вот «Леверкюн» [56]… Не знаю, местами… Нельзя же музыковедение превращать в литературу. Для этого Асафьев есть, Чичерин…
Кто из них лучше — Манн или Пруст? Я, разумеется, только про XX век. Все-таки Пруст. Вы читали? Только «Под сенью девушек…»?? Но как можно не с начала? Главное — его не глотать! Не читать помногу. Как я учу какое-нибудь трудное место: по нескольку раз, очень медленно.
Я сейчас принесу «Свана» [57], самую первую книгу. Мне ее подарил Любимов, переводчик.
Вскоре на последнем развороте «Свана» делается размашистая надпись: «Передариваю. Эта книга теперь принадлежит Юре, который будет каждый день по страницеее читать».
IX. Взгляд из-под вуали
После просмотра у Наташи Гутман и Олега Кагана «Орфея» Кокто вернулись к Святославу Теофиловичу [58] . «Это надо обязательно обсудить… Нельзя же после этого спать, а то еще приснится такое».
Во время просмотра он сидел сосредоточенно, как будто смотрел в первый раз. Переводил нехотя, только самое главное. Когда его спрашивали, либо не отвечал вовсе, либо отвечал нервно: «Такое кино надо понимать без слов!»
По дороге домой был поразговорчивей: «Все должны видеть этот фильм — каждый житель планеты! И знать, что такое бывает!»
Всегда не любил зеркала. Это — дьявольская оптика. Вы помните «Венеру Рокби» Веласкеса [59]? Обнаженная испанка, необыкновенный воздух… а в зеркале другое лицо — измученное, постаревшее.
Я сам хочу быть зеркалом! Иногда у меня это получается — в нем отражаются те, кого я люблю: Дебюсси, Шопен… и не только. А для тех, кого не люблю — я обычное зеркало, кривое.
Я доволен, что показал вам «Орфея». Мне бы хотелось такие перчатки, как у Казарес. Не-ет, не для того, чтоб проходить через зеркало — боже упаси! Я бы их одевал… и они сами играли!
Казарес — испанка, в своем роде тоже Венера [60]. Из самых любимых актрис. Я видел ее и в «Детях райка», и в «Пармской обители», но здесь она завораживающа. Я бы хотел, чтобы такая Смерть приходила каждую ночь… и уходила. Может, она и приходит?
Нина Львовна не очень довольна, когда я смотрю этот фильм. Но я уже преуспел четыре раза. Это ничто в сравнении с «Бесприданницей» Протазанова — «Бесприданницу» видел уже 16 раз!
Знаете, какая музыка подходит к «Орфею»? Моцарт — вторая часть d-moll'нoro концерта. Моцарт вообще идет женщинам, совершенно особенным, единственным. Эта музыка не должна в фильме звучать — я только про настроение.
Мне кажется, что он писал эту часть с Казарес. Говорят, что демонический Моцарт — это именно первая часть или тема Командора из «Дон Жуана». Ничего подобного. Этим рычанием или «тромбоном на кладбище» не запугаешь [61].
Издает очень громкий, утробный звук. Голос Нины Львовны из другой комнаты: «Славочка, сейчас поздно!»
А вот если эти нотки: тарам… тарам… сыграть pianissimo, уколоть ими как Клеопатра иголочкой — тогда действительно станет не по себе.
Сам Романс — это поцелуй Смерти — Казарес. А быстрая его часть — проход через зеркало и весь мир там.
Дитрих тоже из любимых актрис [62]. Первый фильм, который я смотрел с ее участием, — «Голубой ангел». Мне нравится абсолютно все — и сама Дитрих, и этот восхитительный Эмиль Янингс, и сама история, очень русская… Помяловский? Сологуб?
Я получил ведь от нее записку. Смысл такой — что во мне именно тот романтизм, которого ей недостает в других мужчинах. Я пришел к ней с розами и с приглашением на концерт, но, кажется, она не того от меня ждала.
В первую встречу стали говорить о Моцарте, о Восемнадцатом концерте. Дитрих ведь страшно музыкальна и впечатлительна. Речитативом владеет в совершенстве — что-то похожее на Sprechgesang, который нужен, чтобы спеть «Лунного Пьеро» Шенберга [63].
Я тогда решил, что медленная часть B-dur'нoro концерта — это Марлен. Она как на подиуме — всякий раз в новом туалете. А я, еще не старый профессор, смотрю на это из-за рояля.
Все должно начинаться с цилиндра, фрака и белого галстука! Это — тема. Потом идут вариации. Изумительные петушиные (или страусиные?) перья из «Шанхайского экспресса». Дальше — знаменитый выход Екатерины к войскам (из «Грешной Императрицы») [64]. Горностаевый мех! Вот только портят все декорации: разрисованные двери, похожие на склепы…как это называется? — «клюква»! И в довершение — в самой драматической вариации — ее черные вуали, томный взгляд из-под вуали, который никто уже не повторит.
Если и дальше «двигаться по Моцарту», то Larghetto из последнего (тоже B-dur'ного) концерта — это Ольга Леонардовна [65].