— Но это все было не по-настоящему, Джимми!

— А почему я должен верить твоим словам?

— Я всегда любила тебя, Хаскелл.

— И я сказал, что люблю. Что тебя смущает?

— Твоя любовь к Лейле, — вынуждена была признаться Даниэль.

— Ты бы стала ревновать меня к сестре или к персонажу детской книжки? Не стала бы. Поэтому не ревнуй меня к Лейле. Слышишь? Я не стану уверять тебя, что не люблю ее. Но если ты думаешь, будто я желаю, чтобы она была сейчас на твоем месте, это не так.

— Но ты ведь встречался с ней на первых курсах? — припомнила Даниэль.

— Пару раз я приглашал ее на свидания. Да, это были настоящие свидания. Она всегда витала где-то далеко, пока я водил ее по скверам. Тот парень, что был ее первой любовью, бросил ее. Лейлу это не просто задело. Это ее сильно ранило. Я был только рад, что благодаря моим скромным усилиям ее женская самооценка не понесла ущерб. Да, я любил ее, не скрою. Но я не одержим любовной манией, Дэнни. Я увидел, что она равнодушна ко мне. Понял, что ей нравятся совершенно другие мужчины. Зачем же мне было изводить себя и третировать ее, если мы не созданы друг для друга? Она выбрала свой путь, настало время мне выбрать свой. У каждого из нас есть наше прошлое. И это прошлое не должно стать помехой. И я не желал бы нам с Лейлой другого прошлого. А что касается Джейка Сазерленда… Меня нисколько не удивил ее выбор. Я не такой. Совсем не такой. — Джим помолчал и, посмотрев изумленной Даниэль в глаза, продолжил: — Прости, что недооценил твоего чувства два года назад. Прости, что отпустил тебя тогда. Прости, что хотел забыть. Я никогда — слышишь? — никогда больше так не поступлю! В этом я тебе ручаюсь. Ты хочешь прочности, стабильности, надежности, ждешь от меня верности… Я не обману тебя… Никогда.

— Но я не чувствую себя спокойно рядом с тобой, Джим! — с отчаянием воскликнула Дэнни.

— Я тоже не ощущаю покоя, когда ты рядом. Когда я любил Лейлу, то был совершенно спокоен, так как знал, что ничего не изменится. Она была далекой и… чужой, и я не сделал ничего, чтобы она стала мне ближе. Когда же ты мучаешь меня, ни о каком покое и речи быть не может. Во мне все бурлит. Благодаря тебе я чувствую, что живу и жажду. И я хочу, чтобы ты меня тревожила, волновала, трогала, ласкала…

Джим Хаскелл выпалил свое признание на одном дыхании и впился в ее губы.

— Не могу, — вновь огорошила его Дэнни, когда он оторвался от ее рта.

— Не можешь здесь и сейчас или не можешь вообще? — терпеливым тоном принялся уточнять Джимми.

— Мне очень… — Она не договорила — он прикрыл ее рот рукой.

— Только не говори, что тебе очень жаль, девочка. И не смей хныкать, — запретил он, когда увидел, как заблестел в темноте ее взгляд.

— А что еще я могу сказать? — виновато пробормотала Дэнни, прикусив нижнюю губу. — Ты так все чувствуешь! А я…

— Ты хочешь сказать, что моя любовь к тебе не взаимна? Что молчишь? Отвечай! — потребовал он.

— Ты говоришь про любовь очень смело, Джим. Ты знаешь, что такое любовь. Разбираешься в своих чувствах. Ты понимаешь, что тебя привязывает к Лейле, четко знаешь, чего ждать от меня. И, наверное, ты прав… А вот я не знаю, что такое любовь. Я чувствую к тебе… что-то большое!.. Неописуемо большое. Но возможно, это просто восхищение, обожание или банальное желание? Как мне узнать, что это и есть то самое чувство, что должна испытывать любящая женщина к любимому мужчине? И, быть может, сомневаясь в твоем постоянстве, я в какой-то мере сомневаюсь в себе. И не верю твоему признанию, потому что сама не способна на любовь. Постой… Я постараюсь объяснить. Правда, что я давно люблю тебя. Правда, что мечтаю о тебе. И знаю, что буду любить тебя всегда. Но! Эта новая любовь, которую ты от меня ждешь, эта страстная, чувственная любовь… Я в нее не верю…

— …или не веришь в себя, — договорил Джим. — Это потому, что мы дети своих родителей, Дэнни, — решительно объявил он. — Я смотрю на Боба и Клер и хочу себе такого же счастья. Ты вспоминаешь своих родителей и боишься повторить их судьбу. Все закономерно и предсказуемо. Но потому мы и люди, чтобы верить, стремиться, бороться. Я буду бороться за свое счастье. Вопрос в том, будешь ли ты бороться на моей стороне? — сурово вопросил он и устало добавил: — Голова кипит от разговоров. Нужно выспаться. Я разверну палатку, а ты неплохо устроишься в машине.

— Джим… — тихо окликнула его Дэнни.

— Что? — поднял он на нее усталые глаза.

— Неужели я потеряла тебя?

— Если ты не любишь меня, то не о чем и жалеть, — резко ответил он.

Даниэль сглотнула обиду и сквозь слезы произнесла:

— Ты придаешь моим словам не то значение. И я не знаю, как донести до тебя то, что чувствую. Для начала я сама должна это понять.

— Я же сказал, что подожду, — раздраженно напомнил Джим.

— А когда устанешь ждать, устанешь от моих сомнений…

— Ну что я могу гарантировать тебе, если ты сама не знаешь, чего хочешь, Дэнни? Полагаешь, я поклянусь, что буду ждать тебя до конца света? Стану ли я всю жизнь ждать маленькую трусливую девочку, которая предпочитает делить ложе с ночными кошмарами, а не со мной? Как бы ты сама ответила на этот вопрос? Малышка Дэнни! Что с тобой? Ты вся горишь! Да у тебя лихорадка!

Щеки Дэнни действительно пылали от нервной лихорадки. Джим ласково обнял ее, и впервые за долгие годы Дэнни заплакала слезами, которые изливались горячими реками, а не скребли горло, рассекая глаза сухими льдинками старой обиды. Она больше не была одинока…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Привет, папа. — Джим убавил громкость радио, когда Даниэль ответила на телефонный звонок. — Спасибо, папа, у меня все хорошо. А как вы? Отлично. Я рада… Мы сможем приехать только к завтрашнему вечеру… — Даниэль молчала несколько минут.

Мистер Моррисон, в отличие от своей супруги, вещал достаточно тихо, и потому Джим Хаскелл только по выражению лица Даниэль мог догадываться, о чем в очередной раз идет речь.

Сердце сжималось от жалости к этой девушке. Джим сознавал свою привязанность к ней. Помимо увлеченности красотой и молодостью, его любовь питало сочувствие к человеку, который потерялся среди предубежденных суждений зачерствелых людей.

В пятый раз на дню отвечая на телефонные звонки родителей, Даниэль стоически выслушивала всю изливаемую на нее информацию, содержание которой не менялось годы, а лишь дополнялось оскорбительными подробностями. Всякий раз она, уже на пределе терпимости, пыталась отстаивать свои интересы и отключала телефон в состоянии крайнего отчаяния, которого старалась не обнаруживать под напускной иронией.

Но Джим видел все эти разрушительные перемены в дорогой ему, робкой и нежной Дэнни. И вновь его сердце сжималось от жалости, и горькая любовь становилась еще крепче. И он уже видел себя ее избавителем, сознавая, что, не доверившись ему, Дэнни не сможет устоять и неминуемо сломается под гнетом безжалостного гнета, которым ее родители в слепом неразумении напрочь искореняют из дочери все ростки самоуважения, стремясь подменить человеческое достоинство мелочным самомнением ханжи.

Джим знал, что Дэнни на пределе. Что она под давлением родительской критики уже потеряла тот ориентир, который дается человеку, чтобы он мог выбирать собственный путь. Навязчивые сетования матери, которая, не выбирая выражений, постоянно пеняла на неспособность Дочери найти себе мужчину, из чего делался однозначный вывод, что родители так и умрут, не увидев внуков, а следовательно, не дождутся от своей эгоистичной и неблагодарной дочери и малой толики почета и утешения на старости лет. Или отцовские скупые замечания о том, что его недалекая жена хоть и действует всем на нервы, а все-таки во многом права, и дочери следовало бы прислушаться к мнению матери… Все это и болезненная мнительность Дэнни постепенно начинали приносить гнилые плоды отчужденности, подозрительности и самобичевания.

Джим жаждал вырвать девушку из этого болота, защитить собой от всех косых взглядов и недобрых суждений. И он видел для этого единственный способ — напоить досыта ее своей заботой и любовью…