Часы показывали чуть больше полуночи; они решили немедленно возвращаться в Париж. Семакгюс поехал с ними, дабы без промедления осмотреть жертву вместе с Сансоном. Сообщение о гибели Казимира произвело на всех гнетущее впечатление. По причине неожиданного потепления образовался туман, окутавший плотным одеялом сады предместий. В городе, где капельки тумана смешивались с дымом из тысяч каминных труб, видимости не было никакой, что крайне затрудняло продвижение вперед. Лошади фыркали, трясли мордами и отказывались двигаться в окружавшем их непроницаемом супе. Близость реки увеличивала риск; фонари и факелы, которыми пытались осветить себе дорогу запоздалые прохожие, меркли или гасли вовсе.
Наступила минута, когда кучеру пришлось спуститься вниз и, взяв лошадей под уздцы, наощупь двигаться вперед, осторожно ступая по земле и проводя руками по стенам домов, пытаясь понять, где следует свернуть. Желая развеять давящую тишину, Николя напомнил своим товарищам, что несколько лет назад, зимой, туман достиг такой густоты, что среди бела дня пришлось нанимать слепых из лечебницы Кенз-Ван для сопровождения пешеходов и экипажей в разных кварталах города. Вознаграждение слепых проводников доходило до пяти луидоров, ибо их знание парижских улиц превосходило даже знания рисовальщиков и картографов, составляющих планы города. Однако беседу никто не поддержал. После моста Руаяль ориентироваться в пространстве стало легче. Вернувшись на козлы, кучер свернул на набережную и ехал по ней до самого моста Менял, что возле Шатле.
В старой королевской тюрьме суетились приставы с серьезными лицами, сторожа и тюремщики. Николя и его товарищей проводили на второй этаж, где подозреваемый, содержавшийся, согласно предписанию, в одиночке, пребывал в сравнительно просторном помещении, резко отличавшимся от гнусных клетушек с гнилым воздухом, куда свет проникал только через крошечные отдушины на одном уровне с полом. Едва они вошли, как в нос им ударило зловоние; при свете факелов они увидели скорчившееся на соломе тело. Покойник лежал на боку, поджав ноги и сцепив руки на уровне живота; голова откинута назад, налитые кровью глаза вылезли из орбит, рот с кровавыми потеками открыт. Пока Сансон и Семакгюс хлопотали вокруг трупа, оба сыщика внимательно осмотрели камеру. Смерть подотчетного ему заключенного, а особенно самоубийство, всегда производили на Николя тяжелейшее впечатление, и он упрекал себя за недосмотр. В его практике бывали подобные случаи, и всякий раз немым укором пред взором его вставал образ старого солдата, которого нужда толкнула на путь преступления [38]. Недоеденное рагу из колбасок с фасолью в фаянсовой тарелке и глиняный кувшин с остатками хорошего вина нисколько не напоминали тюремную трапезу, и изрядно удивленный Николя, сообщив об этом Бурдо, велел узнать, откуда в камеру попали эти гастрономические изыски.
— Взгляните также на ложку, — произнес в ответ Бурдо. — Она из чистого серебра!
— А это значит, что наш заключенный содержался в платной камере! Мы приказали поместить его в секретную одиночку, чтобы избежать возможного общения с посетителями тюрьмы, нам доложили об исполнении приказа, а на деле… Главный свидетель, единственная нить из запутанного клубка — и та порвалась у нас меж пальцев.
Двое сторожей погрузили тело на носилки и в сопровождении Семакгюса и Сансона понесли его в мертвецкую. Николя и инспектор потратили больше часа, расспрашивая тюремщиков и сторожей. Оказалось, около восьми часов вечера какой-то мужчина, не старый, но и не слишком молодой, не высокий, но и не низенький, словом, без единой приметной черты, так что узнать его никто не брался, одетый, как обычно одевается кухонная прислуга, явился в тюрьму и заявил, что принес Казимиру обед. Тюремщики, разумеется, удивились, но ни у кого не закралось подозрений, ибо дело, по которому раб сидел в заточении, слыло исключительно загадочным. И обращались с ним не как с обычным преступником, и поместили в просторную камеру. Но, главное, неизвестный сослался на комиссара Ле Флока, и, разумеется, его тотчас пропустили. Трапезу передали заключенному, а вскоре раздались жуткие стоны. Пока отпирали дверь, несчастный негр уже скончался.
— Какое самообладание, — подумал Николя, — и какая изобретательность! Хотя, в сущности, нет ничего проще: некто, скорее всего в гриме, прикрываясь именем служителя правосудия, принес, как это заведено для узников платных камер, еду, приготовленную за пределами тюрьмы. Обед передают тюремщику, тот проверяет, все ли счета оплачены, и относит тарелки в камеру. С узником он не разговаривает, а тот, ничего не заподозрив, радуется неожиданному подарку и с жадностью набрасывается на еду. Какая низость и какое коварство! Николя содрогнулся, представив себе, что и эту жертву могли бы приписать ему, если бы со вчерашнего вечера он постоянно не был на виду; следовательно, убийца этого не знал, а значит, по крайней мере на сегодня он потерял след Николя. Но комиссар был готов держать пари, что рано или поздно его неведомый враг вновь объявится.
Вскрытие тела Казимира состоялось ранним утром, как только оба анатома раздобыли необходимые инструменты и несколько крыс. Процедура прошла быстро, вывод сделан однозначный: узник отравлен неизвестным ядом, подмешанным в пищу. На этот раз присутствие яда не связывали с пряностями, и Николя заключил: толченые семена гаитянского перца добавили в молочно-яичный напиток Жюли Ластерье с целью навести подозрение сначала на Казимира, а потом и на него самого. Отравитель — наверняка тот же самый — снова безнаказанно совершил преступление. Только теперь он не пытался скрыть природу использованного им яда. К сожалению, как справедливо заметил Бурдо, поиски мнимого слуги из съестной лавки, проникнувшего в тюрьму, сведутся к поискам иголки в стоге сена. Если даже Мальво и молодые люди, присутствовавшие в тот вечер на улице Верней, бесследно растворились в воздухе, и многие уже сомневаются в их существовании, то убийцу Казимира найти и вовсе невозможно.
Николя попросил Бурдо вновь допросить Юлию, подругу покойного, пребывавшую после ареста в состоянии крайней подавленности. Наконец он приказал поднять на ноги всех парижских полицейских агентов и осведомителей, а особенно Сортирноса, чья ловкость и прозорливость творили чудеса. Координировать действия и доставлять донесения в дежурную часть Шатле поручили Рабуину. Пока он отдавал свои приказы, комиссар пытался поймать мелькнувшую у него мысль относительно гаитянского перца. Ему казалось, что некая важная деталь, о которой все почему-то забыли, постоянно напоминает ему о себе, но так как у него не хватает времени ее обдумать, она вновь скрывается в темных углах его памяти. Так ничего и не вспомнив, он решил, что в нужный момент она, как это часто случалось, сама напомнит о себе.
Выйдя из Большого Шатле, он направился к декану Гильдии королевских нотариусов. Поднявшийся ветер свистел меж речных берегов, разрывая плотную завесу тумана. Очищенные от туч квадратики неба сияли голубизной, словно над городом раскинулась огромная шахматная доска. Мэтр Бонтан, подобно многим старикам, наверняка вставал рано, но явиться к нему, когда он только что выбрался из кровати, Николя посчитал нарушением приличий. Чтобы не выглядеть излишне навязчивым, он, сдерживая свой порыв, медленно шел пешком, обдумывая предстоящую встречу и возлагая на нее большие ожидания. Под ногами хлюпала жидкая черная грязь, и он поздравил себя с тем, что не стал менять кавалерийские сапоги на башмаки. Пройдя набережные Бурбон, Межиссери и Эколь, он по улице Пули добрался до улицы Сент-Оноре. Впереди вырисовывались высокие дворцовые постройки с галереями, к ним вела улица Сен-Тома-дю-Лувр. Мэтр Бонтан проживал в зажиточном доме, расположенном напротив особняка Лонгвиль. В этом особняке, приобретенном Генеральным откупом, располагалось одно из управлений, занимавшихся сборами налогов. Сартин объяснил Николя, каким огромным влиянием в государстве обладает финансовая компания, именуемая Генеральным откупом, и как она скупает все больше и больше зданий. Лаборд утверждал, что если не остановить генеральных откупщиков, то вскоре вершителями судеб королевства станут семьсот управляющих этой компанией, а вовсе не король и его министры. Тридцать тысяч служащих прямо или косвенно зависели от Генерального откупа, работая на него по всему королевству. Николя с удивлением узнал, что управляющих в Генеральный откуп набирали по конкурсу, а потом заставляли их проходить определенную подготовку, дабы они могли исполнять свои обязанности вплоть до самой старости. Служащие Откупа получали пенсию, гарантированную специально созданным для этого фондом, вкладчиками которого являлись как служащие, так и компания [39]. Народ не переставал возмущаться растущей властью откупщиков, считая их ответственными за налоговое бремя и суровые времена.