Сосед слева (владелец самой крупной на юге сети игровых автоматов), Сирил Файнс, громко икнул, налил себе полный бокал виски — уже третий за вечер — и неожиданно склонился к самому плечу Белинды.

— У вас хорошая кожа, детка. И я люблю женщин с большой грудью. Все эти стиральные доски…

Белинда окаменела. Вот тебе и высшее общество! Подобной сальности можно было бы ожидать в каком-нибудь баре, где собираются дальнобойщики, но здесь…

Она слегка отодвинулась от неприятного соседа, но тот не на шутку вознамерился завязать разговор.

— Понятия не имею насчет всех этих салонов и балов, но французские штучки люблю. Кстати, мисс, как вы относитесь к кунни-лингусу?

Белинда вспыхнула, сжала в кулаке салфетку. В этот момент позади нее раздался спокойный голос Мэтью Карлайла, прямо-таки источавший арктический холод.

— Сирил, дружище, а как ты относишься к почкам по-бургундски?

— Эт-то что еще за хрень?

— Это очень просто. Берется боров средней упитанности… вроде тебя, после чего ему отбиваются почки. Напрочь. Ну, как?

Неожиданно Файнс осклабился и вскинул руки в шутливом жесте.

— Приношу свои искренние извинения. Надрался. Позволил лишнего. Больше не повторится. Мисс, не держите зла.

Белинда коротко и благодарно взглянула на Мэтью, он ответил ей спокойным и ласковым взглядом, от которого потеплело на сердце.

После ужина долго решали, уходить ли мужчинам в курительную, но сошлись на том, что сигары можно курить и здесь. Желающим принесли кофе. Белинда воспользовалась возможностью удрать от Сирила Файнса и отошла к окну. Мэтью о чем-то вполголоса разговаривал с Тернером, изредка бросая на нее чуть рассеянный взгляд.

Неожиданно накатила усталость. Она на ногах, уже без малого двадцать часов, да еще столько событий… Белинда украдкой потерла слипающиеся глаза. Неожиданно рядом с ней на диван присела Лу Фонтейн. Выглядела она тоже очень уставшей и разом постаревшей.

— Фу, наконец-то дело к ночи. Я совершенно измотана, по правде сказать. С каждым годом мне все это дается труднее и труднее.

— Немудрено, миссис Фонтейн…

— Зовите меня просто Лу. От «миссис» совсем не остается сил.

— Хорошо… Лу. Я поражена тем, сколько вы делаете. Столько народу собрать, разместить, выслушать каждого, быть гостеприимной со всеми…

— Ха! Прибавьте сюда то, что половину из присутствующих я терпеть не могу, а вторая половина терпеть не может меня! Как странно, моя дорогая… мне с вами очень легко разговаривать. Почему-то кажется, что вы не таите камень за пазухой. У вас хорошие глаза. И косметикой вы не пользуетесь…

Белинда не удержалась от улыбки.

— Это тоже о чем-то говорит?

Лу с некоторым возмущением взглянула на нее.

— Конечно! Мужчины любят называть женскую косметику «боевой раскраской». На самом деле это маскировка. Всем нам есть что скрывать. Годы, болезни, неудачные замужества, несчастливые семьи… Вчерашние слезы, некстати начавшиеся месячные — мало ли что. Мы садимся перед зеркалом и — раз-два! — рисуем себе новую судьбу. Ясные глазки, тонкий носик, пухлые губки. Красоту и здоровье, счастье без конца, победную поступь…

— Почему в ваших словах столько горечи?

— Потому, что мне шестьдесят, дорогая. И я прекрасно знаю, что все эти женщины видят в зеркале по вечерам, когда смывают яркий макияж.

— Наверное, то же, что и всегда?

— Вы — счастливица, если ни разу не задумывались об этом. На самом деле по вечерам в зеркале видишь циферблат вместо лица. И на этом циферблате неумолимые цифры. То, что тебе осталось.

Лу задумчиво отпила из высокого бокала, потом с горечью тряхнула подсиненными волосами.

— В детстве ты всегда — не один. Ты последний в ряду. Перед тобой еще родители, братья и сестры, бабушки, дедушки, уйма старых родственников… Порой они тебя страшно раздражают, ты мечтаешь жить своей жизнью, подгоняешь время. И оно идет… идет.

— Лу, не надо…

— А ты все торопишься, все бежишь — и вдруг оглядываешься: никого. Ты — одна. Все ушли, и теперь ты наконец-то первая… Одиночество — вот что отражается по вечерам в наших зеркалах, Белинда.

Белинда осторожно взяла пожилую женщину за тонкое холодное запястье.

— Но ведь вы сами сказали — первый в ряду? Это означает, что за вами идут другие. Дети. Внуки. Их жены и мужья. Куча молодых родственников. В этом и заключается смысл жизни.

Лу устало усмехнулась, дрогнувшей рукой поставила недопитый бокал на подоконник.

— У меня было двое сыновей. Я была им не нужна, они мне — тоже. Но потом они погибли, не оставив после себя ни жен, ни детей. Я — первая и последняя, Белинда. И смысла в моей жизни нет.

Белинда молчала, понимая, что Лу Фонтейн, с ее гордостью и снобизмом, скорее всего, и так пожалеет о своей откровенности. Лу тяжело поднялась, ее качнуло, но на ногах она удержалась. Белинда проводила ее тревожным взглядом, однако в этот момент на диван опустился Мэтью.

— Моя Дама чем-то расстроена?

— Что? Нет, вовсе нет. Просто Лу… она немного выпила и неважно себя чувствует.

— Да, Джош был прав. Большая пьянка и скрытая неприязнь. А вот ты, похоже, пришлась ко двору. Мне только что тебя нахваливал Тернер. Сказал… в общем, неважно. Ты ему очень понравилась.

— Ох… Не знаю, к добру это или к худу. Мэтью, а будет очень неприлично удрать отсюда?

— Ты устала?

— Честно говоря, веки приходится поддерживать руками. Между прочим, скоро сутки, как я… мы не спим.

Фраза получилась с подтекстом, оба это почувствовали. Однако теперь не смутились, а улыбнулись.

— Сейчас мы сделаем хитрее. Подхватим Лу и проводим ее на отдых. А сами не вернемся.

— Я могу и одна…

— Я же обещал сопровождать мою Даму! Кроме того, здесь повсюду рыщут нетрезвые миллионеры.

— Тогда проводи! Я этого Файнса видеть не могу! Даже не разобрала, что он сказал, но чувствую — гадость.

Мэтью с нежностью смотрел на раскрасневшуюся Белинду и в мыслях уже стер Сирила Файнса с лица земли. Он не позволит никому оскорбить ее!

Вдвоем они отыскали окончательно раскисшую Лу Фонтейн и подхватили ее под руки с двух сторон. Лу почти не сопротивлялась, покорно переставляла ноги и скоро была сдана на руки строгой горничной средних лет. После этого Мэтью и Белинда вернулись в свое крыло дома и остановились в маленьком коридорчике, чтобы попрощаться.

— Что ж, отдыхайте, прекрасная Дама. День был трудным.

— И долгим. Но удивительным.

— Ты больше не жалеешь, что поехала?

— Нет. Или да. Не знаю. С одной стороны… нет, не знаю, как сказать. Мне все время кажется, что я, как Алиса, — я и немножечко не я.

— А… я?

— Что?

— Я для тебя… изменился?

Что-то назревало в воздухе. Словно перед грозой. Становилось трудно дышать, чудилось потрескивание невидимых молний, пробегавших между ними разрядов…

Она никогда в жизни не вела таких разговоров. Она совсем не знала мужчин. Она понятия не имела, что в точности означает этот странный взгляд Мэтью — теперь уж точно не босса, не мистера Карлайла, а Мэтью, нестрашного, близкого, симпатичного, внушающего доверие и странное спокойствие…

Только вот сейчас его светлые глаза казались странно потемневшими, и румянец неровными плитами горел на смуглых скулах. Если и индейский вождь, то очень взволнованный, хулигански хихикнул внутренний голос.

Она осторожно тронула его руку, тихо проговорила, не сводя с него огромных серых глаз:

— Ты только не торопи меня, ладно? Я боюсь… Что-то происходит, — а я даже не понимаю, что это такое. Я ведь ничего не знаю…

У него сжалось сердце — от жалости и еще чего-то огромного, жаркого, рвущего душу в клочья, но при этом дарящего странное блаженство… В эту секунду он был сильнее всех в мире. Лучше всех. Он мог перевернуть землю без всякой точки опоры.

Его рука осторожно накрыла ее дрожащие пальцы.

— Я клянусь… нет, не так. Я никогда не смог бы причинить тебе боль. Ты слишком удивительная, Белинда Карр. Я могу только восхищаться — и ждать. Я буду ждать.