После той беседы с дьяком Разрядного приказа царь Иван Васильевич окончательно решил повременить с расправой над князьями Михаилом и Владимиром, но тайному дьяку никаких повелений не дал: пусть глядит в оба за князьями, пусть готовит навет. На будущее вполне пригодится. А сейчас нужно устроить крепкую охрану и оборону южных украин, лучшим же для этой цели видится Ивану Васильевичу князь Михаил Воротынский.

Вызывать, однако же, своего ближнего слугу самовластец не торопился, да и казни тех, кому подошло их время, и на кого тайным дьяком было заготовлено вполне достаточно подлогов, уличающих несчастных в крамоле, на какое-то время отложил. Не признавался царь полностью даже себе, что сановники, большие дворяне, люди приказные, воинские, торговые и даже средние и низшие видят безвинность казнимых. Как бы ловко не был составлен навет, уши все одно выглядывают. Ему нужно было полностью развязать себе руки, получить благословение церкви на расправы и добровольное согласие князей и бояр на безграничное право самовластца решать их судьбу без суда и следствия, а лишь по слову царскому.

Мысль эту ему нашептывала его вторая жена Темгрюк, окрещенная Марией, и Иван Васильевич загорелся этой идеей, стал даже обсуждать с женой, как ловчее воплотить ее в жизнь, удивлялся разумности советов юной царицы, совершенно не догадываясь, что советы ее заемные, с любовником тайным и с Малютой Скуратовым обмозгованные.

Не дремали и другие любимцы царевы: Федор Басманов, Василий Грязнов и подкрадывающийся уже к трону Борис Годунов подсуетились раскрыть великий заговор, напугав до смерти царя, умолив его покинуть Кремль для своей безопасности, а уж потом, спасшись от смерти, продиктовать свою волю.

Они справедливо полагали, что царь не обойдет их за верную службу милостью, да они и сами для этого готовы были постараться подсказать условия самовластцу. Не навязывая их, а исподволь, чтобы рождались они будто бы в голове царевой, были его личным измышлением.

До поры до времени в Кирилло-Белозерском монастыре тайны Кремля не были известны, келарь московского подворья не приезжал, гонца же слать опасался – перехватят еще новые царевы любимцы, и не сносить тогда головы ни ему, ни архимандриту.

Но вот случилось то, что еще больше возмутило душу князя Михаила Воротынского: посланец митрополита привез повеление настоятелю не медля ни часу скакать в Москву. Посланец ничего толком сказать не мог, ибо знал только то, что царь всея Руси великий князь Иван Васильевич отъехал из Москвы с женой, с детьми и со всей казной. Для охраны взял тысячу человек, но не из своего Царева полка, а по указу Малюты Скуратова дворян безродных. Ни одного князя или воеводу с собой не взял. Не взял и бояр думных. Именно это обстоятельство смущало и беспокоило особенно: что задумал самовластец?! Отчего бояр оттолкнул?! И князей-воевод?!

Полный месяц прошел, прежде чем архимандрит вернулся. Воротынский вышел встречать его вместе с монастырской братией, вместе со всеми ждал и его первого слова; настоятель же, вылезши из возка и осенив себя крестным знаменем, сказал лишь облегченно:

– Вот и слава Богу, что дома.

Благословив братию монастырскую, повелел исполнять каждому свой урок.

Все встречавшие в недоумении, но особенно – Воротынский. Он сразу понял, что случилось какое-то важное изменение, да такое, о котором вслух даже в монастырской среде говорить опасно. «Неужели и мне ничего не скажет? Не может быть…» А почему не может? Он же – князь опальный. Поведешь дружбу с опальным, сам в дальнем монастыре заточенным окажешься. На одно надежда: архимандрит сам тоже из доброго княжеского рода.

Протомился князь Воротынский полный день и лишь поздним вечером, когда уже надежды иссякли, позван был он к настоятелю. Беседу тот начал с вопроса:

– Слышал ли, сын мой, слово такое – опричнина?

– Опрично души?

– То и есть, что оприч души, оприч разума! А если вдуматься в это слово, совсем оно нам незнаемо. Дьявольское слово, прости Господи…

– Откуда оно взялось? С какой стати голову ломать?

– Оно, конечно, лучше бы не ломать, да царь наш, Иван Васильевич, опричнину учредил. Пополам святую Русь рассек: опричная – это его, царева, стало быть, земская – не его. Ничья выходит. Сиротинушка несчастная. Наваждение какое-то.

– Не совсем понимаю.

– И я тоже. Кремль оставил земцам. Себе новый дворец ладит между Арбатом и Никитскою. Собрал для своей охрани аж тысячу телохранителей. Полка Царева мало, выходит. Объявил царевой собственностью Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев и иные многие города с доходами. Волости многие московские взял, а в царственном граде улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Врагом, да половину Никитской. Кто из бояр и дворян не угодил в опричники, не люб, стало быть, царю, того взашей со своей земли, из своего дома, а на их место – новых. Опричников. Суд у него нынче свой, опричный. Рать своя, опричная.

– Куролесит государь. Ой, куролесит. Бедная Россия!

– Это еще беда – не беда. Главное-то вот в чем: на престол воротиться согласился при одном условии – невозбранно казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния без приговора боярской думы, да чтобы святители не докучали просьбами о милости. Будут докучать – тоже вправе опалить.

– Так это же – гибель России! Изведет роды знатные княжеские и боярские, соберет у трона сброд жестокосердный, без рода и племени.

– Наказует нас Господь за грехи наши тяжкие. За верную службу, за любовь к отечеству, за заботу об умножении земли русской и ее процветания.

– Кому земщина вручена?

– Князьям Ивану Вельскому и Ивану Мстиславскому. Теперь они бояре земские. Не государевы, выходит. Ничьи. О, Господи!

– Значит, ждать мне вскорости гостей из Москвы, – со вздохом произнес князь Воротынский. – Мимо не пройдет.

– Что верно, то – верно. Только, Бог даст, все сладится. Молись, сын мой, и Господь Бог услышит твои молитвы.

А что оставалось делать? И он, и княгиня молили Бога и Пресвятую Деву не обойти их милостью.

На сей раз долго ждать не пришлось. Миновало всего несколько дней и ко двору княжескому подскакала дюжина детей боярских из Царева полка. Михаил Воротынский первым делом метнул взгляд на седла, нет ли на них собачьих морд и метелок, отличительного знака опричников, не увидел их и немного успокоился. Сам не пожелал встречать гостей, послал к ним Фрола. Вернулся тот не очень радостный. Сообщил:

– В Москву царь кличет. Сотник, кому велено тебя доставить, просит видеть тебя.

– Зови.

Вошел муж осанистый, со шрамом через всю левую щеку, как и у самого князя Воротынского. Без стыда и смущения глядит на князя. Поклонился не усмешливо, поясно. Держит себя не властелином, выполняющим строгий царев наказ, говорит уважительно:

– Царь всея Руси великий князь Иван Васильевич повелел без волокиты быть тебе в царственном граде. Под нашей охраной.

– Значит, на Казенный двор?

– Нет, князь. В твои хоромы. Там оставаться под нашим приглядом, пока государь не покличет.

– Что ж, воля государя… Велю княгине собираться.

– Вели, коль желаешь. Только она одна поедет. Мы коней сейчас же меняем и – в путь. Вели себе седлать коня.

– Не обессудьте, но княгиня вас без угощения не отпустит. Да и я не могу. Вы же не враги-басурманы.

– Принимается.

Часа лишь через четыре княгиня, с трудом сдерживая рыдания, перекрестила мужа, прошептав посиневшими от горя губами: «Господи, сохрани и помилуй!» Князь поцеловал ее, и малый отряд выехал за ворота. Князь Воротынский с сотником – впереди.

Сотник неутомимо, под стать Никифору Двужилу, гнал и гнал вперед, меняя на каждой ямской станции коней. На ночевку останавливались близ полуночи, а коней седлали задолго до рассвета. Пронизывающий морозный ветер тоже мало тревожил и сотника, и детей боярских. Князь, однако, не тяготился ни холодом, ни беспрерывной ездой: ему ли они в новинку? Немного, правда, обмяк он за время ссылки, но ничего, сладил с собой быстро.