Подумать только – какая наглость! До веселья ли, если приходят вести из Кремля одна другой ужасней. Князю Дмитрию Оболенскому-Овчине царь Иван Васильевич самолично вонзил нож в сердце во время трапезы лишь за то, что тот, урезонивая надменность нового любимца государева Федора Басманова, бросил тому в лицо гневное: «Чем гордишься?! Не тем ли, что развращаешь государя грехом содомским?!»

А князя Михаила Репнина ретивцы царевы умертвили прямо в святом храме во время молитвы. Грех величайший! И не обрушилось небо на извергов рода человеческого! За что же у заслуженного перед державою боярина жизнь отняли? Не захотел, видите ли, вместе с царем скоморошничать, и ему еще посоветовал этого не делать. Разве он не прав? Уместно ли самовластцу великой державы быть скоморохом, да еще думных бояр принуждать к безумствованию? Только тот способен на такое, кто плюет или, более того, ненавидит все святое для русского народа, для Руси.

Нет, не мог Михаил Воротынский побороть себя, хотя вполне понимал, что предупреждение стремянного имеет серьезное основание, хотя, вроде бы, никогда он, князь, не водил дружбы с Алексеем Адашевым. Поход на Казань готовили вместе, но то было по велению самого царя. А после Казани вновь отдалились. Уважая ум окольничего, не мог князь Воротынский принять его как равного себе, безродного служаку, по случаю приблизившегося к царю.

В общем, сложное чувство переживал князь Михаил Воротынский в те недели и месяцы, не осмеливаясь даже себе сказать об истинных причинах злодейств кремлевских. Обвинения в отравления царицы – это только повод. Повод, в который, видимо, и сам Иван Васильевич не верит. Впрочем, верит или нет – кому это известно. А то, что не перестает безобразничать и подвергать опалам тех, кто не восторгался резкой сменой добра на зло, это – факт. А факт – вещь упрямая.

В одном находил утешение князь Михаил Воротынский, в порубежной службе. Заботы о сторожах и станицах отвлекали от грустных и тревожных мыслей. Правда, до тех пор, пока скоморошество и жестокость кремлевские не коснулись семьи Воротынских. Ну, а когда прискакал посланец князя Владимира Воротынского с горьким известием о том, что отстранен тот от главного воеводства Царева полка и в придачу лишен удела, возмущение князя Михаила стало безгранично. «Родовой удел наш Воротынский! Родовой! Как же можно?!» Позвал тут же Никифора и Коему. Не скрывая негодования поведал:

– Еду к государю! Либо послушает, либо – не слуга я ему!

Двужил покачал головой и попытался успокоить своего князя:

– Повремени, Михаил Иванович. Пусть у тебя самого гнев уляжется, а то, не дай Бог, во гневе своем до оков договоришься. Да и государь, Бог даст, в разум войдет, перестанет чудасить, как уже прежде было, ибо не ведает, что творит.

– Нет, Никифор. Мы с братом за него стеной встали, когда недуг держал его на одре. Если запамятовал он это, как же я смогу ему служить впредь? А потом… если на родовое руку поднял, то на жалованное что его остановит? Захочет и прогонит завтра меня из Одоева.

– Так-то оно так, только поперек царевой воли идти себе же в ущерб. Я так думаю.

– Лучше опала, но пусть знает государь, как верный слуга его не приемлет злобства и самочинства!

– Нам тогда тоже голов не сносить, – вздохнул Никифор, но князь не согласился.

– Вы – не бояре мои, а дружинники. С дружинников же спрос какой, если мечи за князя своего против царя не поднимите. Но тогда – бунт. А этого я не допущу! – Сделав паузу, продолжил более деловым тоном: – Ты, Никифор, с Космой, воеводить останетесь. Под его началом – тыловые сторожи, под твоим – передовые. А если занедюжит кто иль иное что стрясется, в одни руки другой берет. А теперь велите коней седлать. С собой беру Николку Селезня да Фрола.

– Малую бы дружину взять.

– Нет. Зачем сотоварищами рисковать? Если что, Николка известит тебя, а Фрол со мной останется. У него в Кремле много доброхотов. Завтра же, помолясь Господу Богу, – в путь. Вам двум княгиню с дочкой и сыном на руки оставляю. Как покойный отец мой оставлял мою мать у тебя, Никифор, на руках.

– Не сомневайся, князь. Убережем. Найдем, где укрыться, если, не дай Бог, лихо подступит.

Однако выезд князя на следующее утро не получился, и виной тому – княгиня. Когда Михаил Воротынский сказал ей о своем решении, она, вопреки обычной своей мягкости и уступчивости, упрямо заявила:

– Без тебя я здесь не останусь! Княжича и княжну тоже не оставлю!

– Не на званый пир же я еду, ладушка моя. Иль в толк не взяла это?

– Оттого и хочу с тобой, князь мой ненаглядный, что не на пир собрался.

– Но ты же знаешь, как лютует самовластец. Ни жен, ни детей малых не щадит.

– Послушай, князь Михаил, судьба моя, – жестко заговорила княгиня. – Или мы с тобой не поклялись у алтаря быть навеки вместе?! Не подумал обо мне, какая мне жизнь без тебя? Запомни, что ни случится, я все разделю с тобой. Если уж разлюбил, тогда иной разговор.

Михаил Иванович нежно обнял жену, поцеловал благодарно, но еще раз спросил:

– Твердое твое слово? Не ждет нас впереди радость.

– Куда уж тверже. А вместе когда, князь мой милый, радость радостней, горе-кручина одолимей.

Выезд княжеский получился громоздкий, с детьми и княгиней мамок и нянек нужно было взять, охрану посолидней иметь, оттого и сборы заняли добрых два дня. И вот, наконец, тронулись в путь. Князь мыслями уже в Москве, у брата в тереме, ему бы коня в галоп пустить, но покинуть княгиню не смеет. Так и ползут они по полусотне верст за день. Что поделаешь? Выше себя не прыгнешь. Но как только въехал поезд во двор их московского дворца, князь, даже не слезая с коня, распорядился:

– Заносите все в хоромы. Со мной – Николка Селезень.

– Не рискованно ли без охраны? – услужливо вопросил Фрол, но Михаил Воротынский даже не ответил ему, крутнул аргамака и взял с места в карьер.

Николка, огрев своего коня плетью, полетел вдогон.

Жив братишка, и это немного успокоило Михаила Воротынского. Он опасался худшего, хотя никому о том не говорил. Уж слишком скор на расправу стал царь всея Руси Иван Васильевич. Сегодня отдалит от себя, завтра – палачей пошлет. Грустен князь Владимир, вздохнул.

– Не знаю, верно ли поступил ты, приехавши… В Кремле – козлопляс. Мракобесии у трона и на троне. Жизнь слуг верных гроша ломанного не стоит…

– Иль помалкивать, видя зло, государя окружившее?

– Поздно, брат. Поздно! Мне тут виднее было, чем тебе в уделе. Единственный выход – звать на трон великого князя Владимира Андреевича. Только теперь это весьма затруднительно. Скорее головы сложим, чем задуманного добьемся.

– И все же не смолчу. Всю правду-матку государю выложу!

– С Богом. Ты – старший брат, не мне тебя судить. Перед Богом за род наш древний в ответе ты. Знай одно: любое лихо я встречу достойно. Не унижу рода нашего славного.

– Вот и ладно. Глядишь, Бог милует.

Не простер на сей раз Бог руки своей над князем Михаилом Воротынским. Получилось точно по Экклезиасту: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Не храбрым победа, не мудрым – хлеб, и не разумным богатство, и не искренним благорасположение, но время и случай для всех их.

Только на третий день царь нашел время для разговора с ближним своим боярином. В первый день царь монаха медведями травил за злословие против царской особы, а потом бражничали, хваля свирепость косолапых и гневаясь тем, что монах жребий свой принял, молясь Всевышнему, а не потешил их трусливым бегством от смерти по загону. Осуждали, гневя Ивана Васильевича, и церковных служителей, которых согнали на потеху, но которые так и не проронили ни одного слова, ни одного звука. Святоши!

Следующее утро началось с похмелья, которое само по себе переросло в пьянку на весь день. Даже от доклада тайного дьяка, пытавшегося донести о самовольном приезде в Москву князя Михаила Воротынского, отмахнулся: