Зашел запыхавшийся Фрол. Еще и встревоженный изрядно. Вроде бы он все сделал, как велено было, ждал с часу на час жалованную грамоту царя Ивана Васильевича, а вдруг – писарчук какой-то влетает, как скаженный, не дает даже переодеться. «Не угодить бы в пыточную!»

Тайный дьяк радушно приглашает:

– Садись, Фролушка. Разговор не короткий. – И меняет тон на строгий. – Если, конечно, ладком он пойдет.

Переждал малость, чтобы усвоил гость последние слова до глубины души, затем вопросил:

– А не замечал ли ты, Фролушка, что князь твой – двоедушник?

У Фрола челюсть отвисла. Как можно о таком даже подумать?! Тайный дьяк достает тем временем цареву жалованную грамоту и показывает ее Фролу.

– Читай. Дворянин Фрол Фролов. Потомственный. Гляди: печать и подпись царя саморучная. Так вот, либо ты с ней домой возвертаешься, либо… Ты сам с ним курду шей вызывал по ночам.

Что такое пытка, Фрол видел своими глазами, а грамота царева – о ней давно он мечтал. С нетерпением ждал он вот этой минуты, когда станет лицезреть ее. Тут, как говорится, без выбора – выбор.

– Частенько князь одиночествовал ночами, свечей повелев принести побольше. Чадный дух исходил из двери…

– А не подглядел ли ты ненароком колдовские его действия?

– Не без того.

– Тогда так… Пиши. Я подсказывать стану.

«Не жаловал меня, князь, теперь получишь сполна», – злорадствовал Фрол Фролов, пододвигая к себе бумагу.

Миновал у князя Воротынского третий день одиночного сидения в сыром, полном зловония подземелье, оконце-щель начало заметно темнеть, князь собирался запалить свечной огарок в ожидании ужина, он уже начинал свыкаться и с одиночеством, и со скудной пищей, какую вносил ему молчун-стражник; он полностью положился на волю Господа и почти смирил свой гнев на коварство царское; увы, сей вечер не стал похожим на прошлый – за дверью послышались нахальные шаги нескольких человек, а не вкрадчивые стражника, дверь распахнулась, и тут же прозвучал довольно грубый приказ:

– Выходи! Сам государь желает допрос тебе чинить!

Его повели в пыточную. Он это сразу понял. Путь этот ему запомнился на всю жизнь. Здесь он проходил вместе с отцом и братом, по этому пути на руках несли они с братом обмякшего, ставшего из могучего грузным отца. «Господи, укрепи душу! Дай силы выдержать!»

И князь перекрестился, звякнув цепями.

В пыточной мало что изменилось. Стены, забрызганные многослойно кровью, стойкий запах окалины и паленого мяса, пылающий горн, только на сей раз в нем не было видно ни щипцов, ни прутьев, но огонь в очаге пылал необыкновенно жарко, пожирая добрую охапку дров. И еще одно новое бросилось в глаза – неуклюжий массивный трон, поблескивающий не драгоценностями, а острыми иглами. «Господи, укрепи душу!»

Минут несколько спустя отворилась боковушка, и в пыточную вошел царь. Один. Без сопровождающих. Палачи склонились в низком поклоне, поклонился царю и князь Воротынский.

– Ишь ты, кланяется. Это я пришел к тебе с низким поклоном. Ты трона желал, садись. Изготовлен специально для тебя.

Крепкорукие палачи подхватили князя и плюхнули его на трон – десятки острых игл впились в тело, помутив разум; а царь Иван Васильевич встал перед князем на колени, затем опустил голову до самого закорузлого пола.

– Повелевай, царь-государь всея Руси, рабу твоему…

Гневом вспыхнуло лицо князя. Боли он уже не чувствовал от охватившего его возмущения. Ответствовал резко:

– Да, род наш державный! Ты прав, государь. И ты, и я – Владимировичи. Но Бог судил не нам, ветви Михаила Черниговского, а вам, Калитичам, царствовать, а Воротынским служить вам. Дед мой, отец мой и я – преданно вам служили. Не за здорово живешь отец мой носил титул ближнего слуги царского, и ты мне жаловал такой же чин за то, что я Казань положил к твоим ногам!

– Казань я взял! – гневно крикнул царь, поднимаясь с колен и с вызовом глядя на слишком разговорившегося раба. – Я взял!

– Ее взяла рать по плану, какой предложен был мною, Адашевым и Шереметевым. Ты въехал уже в покоренный город, и в благодарность за то пожаловал меня высшим чином!

– Да, я жаловал тебя, не ведая о твоем двоедушии, о колдовской твоей сущности!

– Род наш, государь, всегда служил ревностно Богу, царю и отечеству, а не дьяволу. В скорби сердечной мы прибегали и прибегаем к алтарю Господа, а не к ведьмам!

– Твой слуга слышал, как ты благодарил Бога за то, что льется кровь ратников-христиан, а полки, которые я тебе вручил, бегут. Он видел, как ты вызывал курдушей и повелевал им сеять страх и робость у православных, ярость и злобу у воронья сарацинского!

– Я имел подозрение, что Фрол Фролов не честен со мной, но чтобы до такого оговора дойти…

– Не оговор. Казаки и немцы-витязи не понуждали ли тебя к действию? Не ты ли оставил гуляй-город, уведомив прежде об этом Девлетку, послав к нему своего дворянина?! Если бы не упорствовали в гуляй-городе мои наемники, если бы князь Андрей Хованский не устоял против твоих колдовских чар и не повел бы свой полк на помощь отважным защитникам крепости, твой коварный замысел был бы исполнен: как баранов порезали бы православных ратников неверные, а ты с Девлеткой вошел бы в Кремль, чтобы занять мой трон!

– Осведомись, государь, у князя Хованского. Ему одному из воевод поведал я свой план еще у Коломны.

– Осведомлялся. Не знает он никакого твоего плана!

Выходит, воевода-опричник сдержал клятву более того, как обещал. Даже когда пристало время все рассказать, промолчал. Быть может, смалодушничал, понимая намерение царя и боясь оказаться в опале? Не исключено, что к душе пришлась и слава первейшего в разгроме крымцев и в спасении России. Бог ему судья. И потомки. Но вполне возможно и иное: самовластец не пытался выяснить истину в личном с князем Андреем разговоре, честил его, жаловал, чинил, основываясь лишь на своих интересах и слушая лишь облепивших трон нечестивцев. Случись душевная беседа царя и князя-опричника, не утаил бы тот, вполне возможно, истины, восстать же против величания царского не решился. Мало, очень мало таких людей, кто истину ставит выше своего благополучия, а тем более – жизни.

– Господи? Укрепи душу! Дай силы!

– Не кощунствуй! Огнем душу твою бесовскую очищу, тогда, возможно, примет тебя Господь Бог!

Палачи, а у них все было заранее обговорено, выгребли кучу углей, разровняли их на полу (толстый слой запекшейся крови зачадил, наполнив сразу же пыточную душным смрадом) и, схватив князя Воротынского, распяли его на углях. Только вместо гвоздей по палачу на каждой руке и ноге.

– Ну, как? Очищается душа от дьявольщины?

– Верного слугу изводишь, государь, – через силу выдавливал слова князь Михаил Воротынский, – а недостойных клеветников жалуешь!

– Двоедушник! – выкрикнул царь Иван Васильевич и принялся подгребать под бока князю откатившиеся в сторонку угли.

Князь глухо простонал, сознание его помутилось, он уже не понимал, о чем спрашивает его царь, что исступленно выкрикивает. И лишь несколько раз повторенное: «Клятвопреступник! Клятвопреступник!! Клятвопреступник!!!» – дошло до его разума, вновь обида от незаслуженного оскорбления чести княжеской пересилила дикую боль.

– Я присягал тебе и не отступал… Я верил тебе… Твоей клятве на Арском поле… У Тафтяной церкви… Перед Богом… При людях вселенских на Красной площади… митрополиту клялся… быть отцом добрым… судьей праведным… На всю жизнь… Ты отступил от клятвы… Честишь недостойных… Казнишь честных… кто живота не жалеет во славу отечества… И твою, царь… Господь Бог спросит с тебя…

– Ты пугаешь меня, раб? Ты грозишь карой Господа? На тебе! На!

Посохом своим Иван Васильевич стал истово подсовывать под бока князя угли. Пеной вспучился перекошенный от злобы рот царев.

Ведал что творил самодержец всея Руси: не под бока честного воеводы подпихивал он пышущие жаром угли, но под славу и могущество великой державы. И под свой трон. Иван Васильевич, конечно же, не был глупцом и, скорее всего, не мог противиться злой воле рока. Он изменил России.