Мистер Соулис, конечно, не остался доволен тем, что эта безобразная черная образина так бесцеремонно направляется в его дом, и он пустился бежать пуще прежнего. Минуту спустя и он перебрался через речку вброд, пробежал по дорожке, но никакого черного нигде не было видно. Тогда он вышел на большую дорогу, посмотрел и в ту, и в другую сторону, — нигде никого! Он обошел весь сад, но и в саду не было чернокожего; тогда несколько встревоженный и напуганный, что было вполне естественно, он взялся за щеколду своих дверей и вошел в дом. Здесь на самом пороге его глазам предстала Джанет Мак-Клоур со скрученной шеей и как будто не особенно довольная тем, что видит его. А после он вспомнил, что когда он в этот раз взглянул на нее, он почувствовал ту же холодную смертельную дрожь, какую испытал только что там, наверху, у кладбищенской ограды при виде черного человека.
— Джанет, — спросил он, — не видали ли вы здесь черного человека?
— Черного человека? — переспросила она. — Что вы, Бог с вами! Ну, разумный ли вы человек после этого, а еще пастор! Да во всем Больвири нет ни одного черного человека.
Ну, конечно, она говорила не так ясно и чисто, как все люди, а так шамкала и слюнявила, как деревенская лошаденка, когда она жует овес.
— Ну, Джанет, — сказал мистер Соулис, — если здесь не было черного человека, то, значит, я говорил с самим чертом!
И с этими словами пастор опустился на стул как подкошенный и трясло его как в лихорадке, так, что зубы у него стучали.
— Стыдно вам говорить вздор! А еще пастор! — пробормотала или прошамкала она и принесла ему глоточек водки, которую она всегда имела у себя в запасе.
Мистер Соулис выпил водку и пошел в свою комнату, где и засел за свои книги. То была длинная, довольно темная комната, страшно холодная зимой и даже в самый разгар лета довольно сырая и прохладная, вследствие того, что дом стоял над самой водой, да и вся местность здесь во всей округе сырая и болотистая. Сел это он к своему столу и стал думать обо всем, что с ним было с тех самых пор, как он поселился здесь, в Больвири, а также и в то время, когда он еще жил дома, когда был еще мальчиком и бегал по горам и купался в ручьях, а черный человек нет-нет да и предстанет вдруг перед ним среди этих приятных воспоминаний; ворвется ни с того, ни с сего в его мысли, как прилив крови. И чем больше он старался думать о другом, тем больше он все думал о черномазом. Он пытался молиться, но слова молитвы вылетали у него из головы, и он никак не мог их припомнить; тогда он принимался писать свою книгу, но и из этого тоже ничего не выходило. Были минуты, когда ему начинало казаться, что черный человек сидит где-то в нем самом, но в другие минуты он приходил в себя и рассуждал как добрый христианин, и тогда ему казалось, что нигде ничего нет, и даже не помнил ничего из того, что было с ним всего минуту назад.
Напоследок он встал, подошел к окну и стал смотреть на воду реки Дьюль. Деревья у берега растут густо, а река-то бежит глубоко внизу под горкой и кажется в этом месте перед домом совсем черной; а у реки стояла Джанет и полоскала свое тряпье, подоткнув подол своей юбки высоко, чтобы не обмочить его. Она стояла спиной к дому и к пастору, а тот со своей стороны едва сознавал, на что он смотрит. Но вот она обернулась, и он увидел ее лицо. И при этом у него опять дрожь пробежала по всему телу, как уже дважды раньше того в этот самый день. И вдруг ему пришло в голову, что люди говорят, что Джанет давно умерла, а что это существо просто оборотень, принявший ее вид и вселившийся в ее тело. Тут он отступил немножко от окна и стал пристально разглядывать ее. Смотрит он и видит, что она топчется там у воды, полощет, нагнувшись, свое белье и что-то каркает про себя… И, прости Господи, какое у нее было страшное лицо! А она пела все громче и громче, но ни один рожденный от женщины человек не мог бы сказать вам слов ее песни; а она нет-нет, да и скосит глаза в сторону, книзу, хотя и смотреть-то там ей было нечего. Дрожь опять пробежала по всему телу пастора Соулиса, и он почувствовал, что озноб пробрал его до самых костей. Это, видите ли вы, было божеское предостережение ему, но мистер Соулис стал даже корить себя за такие мысли; он упрекал себя в том, что так дурно подумал о бедной женщине, которую и без того постигло такое тяжелое несчастье, и у которой не было в целом мире ни близких, ни родных, ни друзей кроме одного его. И он стал молиться за нее и за себя, а потом пошел и испил холодной водицы и как будто несколько успокоился; есть он не хотел, потому что при виде мяса его начинало тошнить. Напившись воды, он добрался впотьмах до своей спальни и лег в свою холодную, неуютную, ничем не завешенную постель.
Эту ночь никто в Больвири никогда не забудет! Это было в ночь на семнадцатое августа 1712 года. День перед тем, как я уже говорил раньше, был жаркий, томительный, но ночь была еще жарче, еще душнее; было так жарко и так душно, как еще никогда не бывало. Солнце зашло среди темных, почти черных туч, не предвещавших ничего доброго, а потому темень была такая, как на дне глубокого колодца. На небе не было видно ни единой звездочки; в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка; собственной своей ладони у себя перед носом не было видно! Даже старые люди посбрасывали с себя свои одеяла и покрывала и лежали на своих кроватях в полной наготе, задыхаясь от жары и духоты, потому что даже в домах дышать было нечем. Ну, а со всеми теми мыслями, какие бродили в эту ночь в голове мистера Соулиса, конечно, едва ли можно было заснуть, хотя бы только на минуту. Он, как говорится, глаз сомкнуть не мог, а лежал да ворочался с боку на бок, и хотя постель у него была хорошая, прохладная, она жгла его как огонь, жгла до самых костей. И когда он минутами задремывал, а затем снова пробуждался, томясь все время между сном и дремотой, он считал часы долгой ночи и слушал заунывный вой собаки где-то на болоте, и думал, что она воет точно по покойнику.
Временами ему казалось, что он слышит, как какие-то чудища возятся на своем логовище, а временами он видел у себя перед глазами бесчисленные гнилушки, светящиеся как светляки повсюду в его комнате. Принимая все это в соображение, пастор Соулис решил, что он, вероятно, болен.
И он был действительно болен; как ни мало верил он в болезнь, как ни мало желал он ее, все же он был болен. Однако мало-помалу у него как будто стало проясняться в голове; он сел у себя на кровати, в рубашке, как был, и спустил ноги на пол, хотел встать, пройтись, но вдруг задумался о черном и о Джанет, и затем, сам он не зная как и почему, — потому ли, что у него ноги озябли, или по другой какой причине, только ему вдруг пришло в голову, что между этими двумя есть какая-то связь, что между ними есть что-то общее, и что каждый из них, или оба они оборотни!
И вот в этот самый момент, как он это подумал, в комнате Джанет, смежной с его собственной комнатой, он услышал какой-то странный шум и возню, как будто там двое боролись между собой; затем вдруг подавленный крик и громкий удар, как если бы кто-нибудь сильно хлопнул дверью. В то же время ветер на дворе вдруг задул разом со всех четырех сторон дома и со свистом пронесся над крышей, а потом все снова стало тихо и безмолвно, как в могиле.
Надо вам сказать, что мистер Соулис не боялся ни людей, ни чертей, а потому он взял со стола свою коробку спичек, зажег свечу и сделал три шага по направлению к двери, ведущей в комнату Джанет с площадки лестницы. Дверь была заперта на щеколду. Пастор Соулис отодвинул засов, отворил дверь и смело заглянул в комнату. Это была большая, просторная комната, такая же, как его собственная; вся она была заставлена старинной, прочной, но громоздкой мебелью; другой мебели у пастора не было. Тут была и широкая старинная кровать с пологом и балдахином на четырех витых колонках, с пестрым, затканным крупными цветами, пологом из старинной полинялой ткани, и громадный, пузатый коричневый комод старого дуба, битком набитый божественными книгами пастора; комод этот нарочно был поставлен здесь, чтобы он не был на виду у всех приходивших к пастору посетителей. На полу были разбросаны в большом беспорядке различные вещи Джанет, но самой Джанет мистер Соулис нигде не видел. Кроме этого беспорядка, никаких других признаков борьбы в комнате не было заметно. Он переступил за порог, несмело вошел в комнату (не всякий бы на его месте при таких условиях решился последовать его примеру). Оглядевшись кругом, он прислушался, но нигде ничего не было слышно, ни в доме, ни на дворе, ни даже в целом Больвирийском приходе, а также ничего не было видно, кроме странных теней, вертевшихся вокруг пламени свечи. Но вдруг сердце дрогнуло в груди у пастора и замерло, точно совсем остановилось; холодный пот выступил у него на лбу; волосы встали дыбом у него на голове. Страшное зрелище предстало глазам бедного пастора: между большим платяным шкафом и старым дубовым комодом висела на гвозде Джанет. Голова у нее, как всегда, свесилась на плечо, глаза выкатились из орбит и остановились точно стеклянные, язык высунулся изо рта и висел наружу, как у подохшей собаки, а пятки болтались на воздухе фута на два от пола.