При всем том не нужно идеализировать русскую армию XVIII в. Там также была жестокость, которой не может не быть, если кто-то получает возможность безнаказанного издевательства над людьми. Там тоже были поклонники муштры и шагистики. Там исчезали целые рекрутские наборы. В 1795 г., к примеру, из 400 тысяч солдат списочного состава русской армии не хватало 80 тысяч, т. е. 20 %. Да, у русской армии XVIII в. было немало недостатков. Но, как точно заметил Вл. Лапин, «следует помнить, что эта внешне несколько расхлябанная армия умело маневрировала, не боялась недостатка провианта и фуража, смело шла в бой против превосходящего по силам противника». Противопоставление ее армии Павла и Павловичей должно идти не по линии «хорошо-плохо»; и разница была, так сказать, методологическая, — в господствующем подходе.Давыдов ничего не выдумал в той концепции армии, о которой шла речь выше. Вот, что писал гр. С. Р. Воронцов, отец М. С., во время русско-турецкой войны 1768–1774 гг.: «Если солдаты будут иметь амбицию и будут сохранять строй непоколебимо, то и непобедимы будут от каких бы превосходных сил ни было, и ничто против них стоять не будет. Я разумею, что сии подробные поучения и толкования каждому рядовому господам ротным командирам трудны покажутся, но знаю то, какая великая разница есть командовать людьми, прямо выученными, совершенно знающими долг своего знания и преисполненными благородным честолюбием или такими, кои под именем солдата образ мыслей и дух крестьянства сохраняют. Сколь лестно первыми и сколь грустно последними предводительствовать!» [195]Наши герои думали так же (хотя, естественно, ничего не знали о мыслях гр. С. Р. Воронцова, исключая его сына). Можно вспомнить хотя бы ермоловские приказы войскам Кавказского корпуса, которые он сам называл «римскими» и где обращался к солдатам «товарищи!».

Однако с воцарением Павла I климат в армии изменился. Конечно, сразу «вышибить потемкинский дух» оказалось невозможно, но во многом Павел и его сыновья преуспели. Немало написано о причинах резкого усиления муштры в армии — говорят о семейных пристрастиях, о моде, о том, что это было средством подтянуть дисциплину и даже об окончательном утверждении абсолютизма, одним из знаков которого и стала парадомания. Для нас сейчас важны следствия, вытекавшие из смены господствующего взгляда на воинскую службу. Они в полной мере проявились в ходе кампаний против Наполеона в 1805–1807 гг. Д. В. Давыдов более чем красноречиво объяснил это при описании Прейсиш-Эйлаусского сражения: «…Стратегические виды решительно пожертвованы были каким-то мнимым тактическим выгодам, основанным на ложном мнении, что русскому столько же необходимо для битвы местоположение открытое, сколько французскому закрытое или изобилующее естественными препятствиями и что, сверх того, войску нашему от малого навыка его к стройным движениям в боях, выгоднее оборонительное, чем наступательное действие; как будто за семь лет перед этим при Суворове оно знало не только сущность, а даже название сего рода действия! Как будто бы Альпы с их ущелиями, пропастями, потоками и заоблачными высями принадлежат более равнинам, чем закрытым и изобилующим естественными препятствиями местностям! Но таково было рассуждение всех вообще военачальников того времени, и на сем-то рассуждении основана была мысль на открытом местоположении при Эйлау сразиться оборонительно» [196](выделено Д. В. Давыдовым).

Итоги 1805–1807 гг. известны, правда, преимущественно политические. Видимо, не менее важны были следствия психологические. Победы французов обескураживали. Аустерлиц переживался очень болезненно; даже десятилетия спустя Ермолов говорил, что россияне не должны забывать позор Аустерлица. Желание отомстить за поражение было общим, об этом говорит множество мемуаристов. Кампании 1806–1807 гг. не могли добавить оптимизма в этом смысле, и успехи в войнах со шведами и турками утешали слабо. Естественно вставал вопрос о причинах поражений. Бесспорно признаваемая всеми гениальность Наполеона объясняла многое, но не все. Одна из причин была на поверхности. После загадочной смерти восходящей звезды русской армии Н. М. Каменского-младшего Воронцов с горечью и даже не совсем обычной для него злобой писал: «Как мало у нас людей, да и тех теряем; мы на это удивительно несчастливы; дурные же никак не умирают. Граф Сергей Михайлович (брат умершего — М. Д.) здоров, как бык. Колюбакин, теперешний мой дивизионный командир, Палицын, мой бригадный командир, будут жить еще к несчастию нашему 20 лет, и вся армия знает, что они дураки и трусы. Между тем у Колюбакина 18 баталионов в команде; что же мудреного после того, коли французы нас бьют? У них тоже в числе генералов верно есть и плохие; но таких, которые были бы и дураки и трусы, не может быть: их бы давно расстреляли; или, чувствуя себя, сами бы из службы вышли, боясь худого конца. У нас же их в отставку не пускают, хотя должно бы заплатить еще им за то, чтоб они убрались. Вот главная наша беда, которая еще дорого нам станет. Нельзя все иметь гениев; может быть и во сто лет ни одного не будет; довольно бы и того было, чтобы совершенно недостойных и посрамляющих мундир не терпеть. С нашими солдатами, и особливо с нашими офицерами, коих большая половина герои в деле, этого бы довольно; но по несчастью, почти третья часть наших генералов, особливо в кавалерии, самого простого долга своего не исполняют… Терпения нет, когда обэтом думаешь. И как про это не думать, если у нас был недавно еще дивизионным командиром Воинов! А теперь такой, которому я бы в своем полку капральства не дал» [197].

Слова Давыдова о «некоторой уверенности в непобедимости Наполеона, вкравшейся уже тогда в дух большей части войска» объясняют немалую толику мемуаров и писем, относящихся к 1812 г М. С. Воронцов в своих незаконченных записках мемуарного характера роняет удивительную для его суховатого стиля фразу: «Это может показаться невероятным, что даже при тех серьезных обстоятельствах (дело происходило после Бородина — М. Д.), а, возможно, отчасти вследствие их волнующего значения, мы были почти все довольны, веселы и даже ели с большим аппетитом. На самом деле кризисная ситуация нарастала и все мы предчувствовали, что этот кризис может сыграть благоприятную роль в судьбе нашего Отечества; мы сознавали, что так сражались, что французы не могли похвастаться одержанной победой, если бы не обстоятельства, вынудившие нас отступить и покинуть древнюю столицу» [198]. В источниках содержатся десятки замечаний такого рода.

Только Отечественная война 1812 г. и кампании 1813–1814 гг. вернули русской армии то чувство уверенности в себе, которое было ее отличительной особенностью в течение XVIII в. и которое отчасти было утеряно в 1805–1807 гг. главным образом из-за забвения славных традиций Петра I, Румянцева и Суворова. К сожалению, после 1815 г. вновь началось «исправление» войск, «испорченных войной».

Результаты не замедлили сказаться уже во время русско-турецкой войны 1828–1829 гг. и восстания в Польше в 1830–1831 гг. Русская армия шла к Крымской войне.

«Самое трудное ремесло»

Суждения, выводимые из контраста, едва ли не самые впечатляющие. Им так легко стать обиходными! Например, мы давно привыкли делить офицеров того времени на «гатчинцев»-аракчеевцев и «суворовцев». Отправным пунктом этого деления является банальная антитеза: с одной стороны, плац-парады, тупая муштра, Аракчеев, Клейнмихель, Шварц, дрессирующие несчастных солдат на манеже, и «зеленая улица» как апофеоз системы, а с другой — картина Сурикова, где великий полководец символично изображен на донской (по легенде) лошадке среди альпийских снегов, не слишком, впрочем, возвышаясь над своими чудо-богатырями, которые с довольными лицами штурмуют очередную пропасть.