И замкнувшись в своей обиде, она почувствовала, как чуткая, открытая, готовая отдать всю себя детям юная душа ее умирает, уступая место чему-то тяжелому и бесчувственному, готовому механически исполнять то, чего требует чужая и враждебная ей система.

На следующий день ей казалось, что детей она не видит, не различает. Все, что она чувствовала, это была ее решимость сломить класс и подчинить себе детей. Просить, апеллировать к их добрым чувствам смысла не имело. В нетерпении своем она быстро это уловила.

Она учительница, и значит, должна требовать покорности от каждого из учеников. Что она и собирается сделать. Все прочее будет отринуто. Она стала жесткой, нелицеприятной и мстительной даже по отношению к себе самой, а не только к тем, бросавшим в нее камни. Она утвердит свою власть, став учительницей и только учительницей. У нее появилась цель. Она будет бороться и подчинять.

К тому времени она знала своих врагов в классе. Самым ненавистным из всех был Уильямс. В нем было что-то дефективное, хотя учился он и не так плохо. Он бегло читал и был достаточно умен и хитер. Но он не мог усидеть на месте. В нем чувствовались коварство и нечто болезненное, хилое, порочное, что оскорбляло ее чувства. Однажды в припадке раздражения он кинул в нее чернильницу. Дважды он сбегал с уроков. Дурной характер его был известен.

И он вечно скалил зубы за спиной молоденькой учительницы, иногда вдруг принимаясь льстиво ее обхаживать. Последнее вызывало у нее даже большую антипатию. В нем были настырность и прилипчивость пиявки.

У одного из учеников она отобрала гибкий прут, которым собиралась воспользоваться, когда представится подходящий случай. Однажды на утреннем уроке, когда класс писал сочинение, она спросила у Уильямса.

— Как у тебя получилась такая клякса?

— О, мисс, у меня с пера капнуло! — прохныкал он притворно жалобным тоном, которым, чуть что, так хорошо умел пользоваться. Мальчишки стали давиться от смеха. Ибо Уильямс был хорошим актером, умевшим нравиться публике, особенно если надо было поизводить учительницу или кого-нибудь из старших, перед кем он не испытывал страха. Он обладал инстинктивной изворотливостью преступника.

— В таком случае останешься после урока и напишешь дополнительную страницу, — сказала учительница.

Такой несправедливости от нее он не ожидал, и это возбудило в нем насмешливое негодование. В двенадцать часов она заметила, что он пытается улизнуть.

— Сядь на место, Уильямс, — сказала она.

И так они остались, сидя друг против друга, он сидел на задней скамье и то и дело исподтишка поглядывал на нее.

— С вашего позволения, мисс, мне дело одно сделать велено, — нахально обратился он к ней.

— Дай сюда твою тетрадку, — сказала Урсула. Мальчик вылез и пошел к ней по проходу, хлопая тетрадкой по каждому из столов. Он не написал ни строчки.

— Возвращайся на место и напиши то, что тебе задано, — сказала Урсула. Она села за стол и попыталась проверять тетради. Но ее сотрясала дрожь и мучило беспокойство. Еще целый час мальчишка проерзал и проулыбался, не сходя с места. После чего выяснилось, что написал он ровно пять строк.

— Так как уже поздно, — сказала Урсула, — то остальное ты сделаешь вечером.

На вечерних занятиях Уильямс был тут как тут, он пожирал ее глазами, а у нее гулко билось сердце, потому что она чувствовала, что предстоит схватка. Она следила за ним взглядом.

На уроке географии, когда, отвернувшись, она указывала что-нибудь на карте, голова мальчишки ныряла под стол — он что-то делал там, отвлекая детей.

— Уильямс, — выговорила она, собравшись с духом, потому что момент был критический, — что ты там копошишься?

Он поднял лицо — гноящиеся глазки еле заметно улыбались. Во всей его повадке было что-то нечистое, неприличное. И Урсуле захотелось отступить.

— Ничего, — отвечал он со скрытым торжеством в голосе.

— Еще одно замечание, и я отправлю тебя к мистеру Харби, — сказала она.

Но этот мальчишка был твердым орешком даже и для мистера Харби. Упрямый, трусливый, неуловимо гибкий, он вопил, стоило тронуть его пальцем, так громко, что гнев директора обращался не столько на него, сколько на пославшую его на экзекуцию учительницу. Потому что ему был отвратителен самый вид этого ребенка. И Уильямс это понимал. Он откровенно и издевательски улыбнулся Урсуле.

Она опять отвернулась к карте, чтобы продолжить урок. Но за ее спиной шло брожение. Озорство Уильямса захватило и остальных. Она услышала шум потасовки и внутренне содрогнулась. Если сейчас все они ополчатся на нее, ей не сносить головы.

— С вашего позволения, мисс… — раздался расстроенный голос.

Она обернулась. Один из мальчиков, казавшийся ей симпатичным, печально протягивал ей порванный целлулоидный воротничок. Он жаловался ей, в тщетной надежде пробудить в ней сочувствие.

— Пройди вперед, Райт, — сказала она.

Каждая жилка в ней дрожала. Высокий бледный мальчик, не вредный, необщительный, сутуло выдвинулся вперед. Она продолжала урок, краем глаза видя, что Уильямс строит рожи Райту, а тот скалится ему в ответ за спиной учительницы. Ей было страшно. Она отворачивалась к карте. Но и так страх не покидал ее.

— С вашего позволения, мисс, Уильямс… — пронзительно разнеслось за ее спиной: с задних рядов выскочил мальчишка — брови его были хмуро и страдальчески насуплены, но на губах играла насмешливая полуулыбка, — с вашего позволения, Уильямс щиплется! — И он сокрушенно потер ногу.

— Пройди ко мне, Уильямс, — сказала она. Крысиная мордочка нарушителя осветилась бледной улыбкой, он не шелохнулся.

— Пройди сюда, ко мне, — повторила Урсула, на этот раз категорично.

— Не пойду! — выкрикнул он, по-крысиному оскалясь. Что-то щелкнуло у Урсулы внутри. С решительным видом, сосредоточенно уставясь вперед, она прошла через весь класс. Мальчик съежился под ее сердитым сосредоточенным взглядом. Но она не отступила: схватив его за плечо, она выволокла его из-за стола. Он цеплялся за скамейку. Между ними завязалась борьба. Но инстинкт, проснувшийся в ней, стал подсказывать ей действия быстрые и хладнокровные. Она рывком победила его сопротивление и потащила к доске. Попутно он несколько раз лягал ее и цеплялся за скамейки, но она была неумолима. Ученики даже с мест повскакали от возбуждения. Она это видела, но и тут не дрогнула.

Она знала: стоит ей отпустить мальчишку, и он бросится за дверь. Ведь он уже убегал домой из класса. И схватив со стола свой прут, она обрушила его на ребенка. Он извивался и лягался. Внизу, под собой, она видела его лицо — белое, с глазами как у рыбы, но полными ненависти и дикого страха. Он был ей отвратителен, ненавистен, ее чуть не тошнило от вида этого гадкого пресмыкающегося. В страхе оттого, что он может ее победить, и вместе с тем с полным хладнокровием она хлестала его прутом, а он все корчился, издавая невнятные звуки и норовя злобно пнуть ее ногой. Одной рукой она удерживала его, другой била, обрушивала на него удары. Он корчился и извивался, как безумный. Но боль от ударов все-таки побеждала его злобную, трусливую и стойкую увертливость, боль проникала все глубже, пока наконец протяжные скулящие звуки не превратились в крик. Она выпустила его, и он бросился на нее, сверкая зубами и глазами. На какую-то секунду сердце сжал судорожный страх: он был как дикий зверь. Но тут же она опять поймала его и стала орудовать прутом. Несколько ударов, и в бешенстве, в ярости он отступил, изготавливаясь для новых пинков. Но прут сломил его; с душераздирающим воплем он упал на пол и лежал теперь, как побитый скулящий пес.

К концу этой сцены подоспел, ворвавшись к ним, мистер Харби.

— В чем дело? — зарычал он.

Урсуле казалось, будто что-то надломилось в ней, готовое обрушиться.

— Я выпорола его, — произнесла она, тяжело дыша вздымающейся грудью и с трудом выговаривая слова.

Директор стоял беспомощный, онемев от гнева. А она глядела на корчившееся на полу стонущее существо.