Наказывая кого-нибудь из ее учеников, как наказал Хилла, за прегрешение против него лично, он делал это с исключительной суровостью, давая понять, что виновна в этом некомпетентная учительница, допустившая подобное прегрешение. Но если наказанию ученик подвергался за прегрешение против нее, наказывался он легко, словно грех его был не столь уж значителен. Все дети это понимали и вели себя соответственно.

То и дело мистер Харби совершал очередной налет на тетради ее учеников. В первый раз он в течение целого часа обходил класс, проверяя тетрадь за тетрадью, сравнивая страницу за страницей, а Урсула, стоя в стороне, выслушивала замечания и нелицеприятные оценки, высказанные ей не прямо, а через ее учеников. То, что писать с ее приходом ученики стали хуже, неряшливее, было истинной правдой. Мистер Харби тыкал в страницы, исписанные до нее и после, и приходил в ярость. Многих он поставил с тетрадками перед классом. И пройдя по рядам онемевших и дрожащих детей, он подверг избиению тростью самых злостных нарушителей, бил он их сокрушенно, с непритворным гневом.

— Класс ужасно запущен! Просто не верится! Позор! Непонятно, как можно было довести все до такого состояния! Я буду приходить к вам каждый понедельник и проверять ваши тетради. Так что не думайте, что если на вас не обращают внимания, то вы можете позабыть все, чему успели научиться, и докатиться до того, что вас и в третий класс принять невозможно. Каждый понедельник я буду проверять ваши тетради!

Он сердито вылетел из класса со своей тростью, оставив Урсулу перед бледными трепещущими учениками, на детских лицах которых читались горечь, страх и тайное возмущение, чьи души переполняли гнев и презрение не к директору, а скорее к ней, Урсуле, в чьих глазах было обвинение ей, холодное, бесчеловечное, как это бывает. И ей трудно было выговорить привычные слова, обратиться к ним. Когда она выговорила распоряжение, они выполнили его, но с наглой небрежностью, словно говоря: «Думаешь, стали бы мы слушаться тебя, если б не директор?» Она велела сесть на место ревущим избитым мальчишкам, замечая, что даже они посмеиваются над ней и ее авторитетом и считают ее с ее некомпетентностью виновной в наказании, которому их подвергли. И это усугубляло ее ужас перед физическими наказаниями и страданием до степени глубокой боли и моральных угрызений страшнее, чем любая боль.

Нет, всю неделю она должна следить за тетрадями учеников и наказывать за всякую провинность. Так разумно решила она, дав себе это слово. Сама она как личность должна умереть, по крайней мере, до конца дня. Пока она в школе, ее, Урсулы Брэнгуэн, быть не должно. Она лишь учительница пятого класса. Это ее обязанность. В школе она это и только это. А Урсулы Брэнгуэн — той здесь нет.

И вот бледная, замкнутая и наконец-то отчужденная, безличная, она перестала видеть перед собой конкретного ребенка с зайчиками в глазах, с душой, которую нельзя ранить из-за какого-то там плохого почерка, в то время как ребенок хочет вылить эту душу на лист бумаги. Она перестала видеть детей, помня лишь о поставленной перед собой задаче. И сосредоточившись на этом, а вовсе не на детях, она стала безлична и беспристрастна настолько, что могла наказать там, где раньше лишь посочувствовала бы, поняла и простила, могла одобрить то, мимо чего раньше прошла бы без всякого интереса. Однако сейчас ей было не до интереса.

Для пылкой умненькой семнадцатилетней девушки было настоящей мукой превращаться в лицо официальное, безразличное к детям, не имевшее с ними настоящей близости. После того ужасного понедельника она несколько дней держалась и с успехом действовала в классе, как было задумано. Но ей было это несвойственно, и постепенно она стала спускать колки.

А потом пришла новая напасть. В классе не оказалось нужного количества ручек. Она послала за ручками к мистеру Харби. Он явился самолично.

— Ручек не хватает, мисс Брэнгуэн? — спросил он с улыбкой, в которой закипала ярость.

— Да, шести штук, — ответила она, затрепетав.

— Как же так? — угрожающе произнес он. И, оглядев класс, спросил: — Сколько учеников сегодня присутствует?

— Пятьдесят два, — ответила Урсула, но он не обратил внимания на ее ответ, так как считал сам.

— Пятьдесят два, — сказал он. — И сколько ручек в классе, Стейплс?

Урсула молчала. Ее ответа не требовалось — он обращался к старосте.

— Удивительное дело, — сказал мистер Харби, глядя на притихший класс с еле заметным, но злобным оскалом. Все лица были обращены к нему — открытые и недоуменные. — Всего несколько дней назад в этот класс было выдано шестьдесят ручек, теперь же их сорок восемь. Сколько будет шестьдесят минус сорок восемь, Уильямс? — Вопрос таил в себе какой-то зловещий смысл.

Тощий, с лисьей мордочкой парнишка в матросском костюме вскочил с преувеличенной готовностью.

— Я, сэр — выкрикнул он. И тут же по лицу его медленно расползлась хитроватая улыбка: он не знал. Напряженная тишина. Мальчик опустил голову. Потом вскинул ее, в хитрых глазах блеснуло торжество. — Двенадцать! — сказал он.

— Посоветовал бы тебе внимательнее относиться к занятиям, — угрожающе проронил директор.

Мальчик сел на место.

— Шестьдесят минус сорок восемь равняется двенадцати. Следовательно, не хватает двенадцати ручек. Ты искал их, Стейплс?

— Да, сэр.

— Поищи снова.

Томительная сцена продолжалась. Две ручки были обнаружены, десяти не хватало. И тут разразилась гроза.

— Значит, помимо грязи в тетрадках, отвратительной успеваемости и отвратительного поведения, я еще должен терпеть ваше воровство? Так вы считаете? — начал директор. — Мало того, что вы худший класс во всей школе, грязнули и хулиганы, так в придачу вы еще и воры! Да? Хороши, нечего сказать! Ручки не растворяются в воздухе, не имеют способности летать и исчезать в никуда. Что с ними произошло? Ручки должны быть найдены, найдены пятым классом! Здесь они пропали, и здесь они должны найтись!

Урсула слушала все это, и на сердце ее был камень. Она теряла голову от волнения. Ее так и подмывало броситься к директору, потребовать, чтобы он прекратил скандалить из-за каких-то несчастных ручек. Но она не делала этого. Не могла.

Всякий раз после занятий, и утром, и вечером, она пересчитывала ручки. И все-таки они пропадали. А также и карандаши, и ластики. Она оставляла учеников в классе, запрещая им уходить, пока не будет найдено то или иное. Но только выходил за дверь мистер Харби, мальчики вскакивали, начинали шуметь и прыгать, а потом гурьбой вываливались из класса и убегали.

Положение было катастрофическим. Пожаловаться мистеру Харби она не могла, потому что, наказав класс, он сделал бы ее виновницей наказания, за что дети отплатили бы ей непослушанием и насмешками. Между нею и классом и без того росла стена враждебности. Вечером, задержав в классе учеников, не успевших выполнить задание, она слышала, как потом они, крадучись за ней, выкликивали: «Брэнгуэн, Брэнгуэн, надутый пузырь!»

Однажды субботним утром, когда они с Гудрун были в Илкестоне, она опять услышала, как ей вслед кричали: «Брэнгуэн, Брэнгуэн!»

Она притворялась, что не замечает, но сгорала со стыда, осыпаемая насмешками на глазах у всей улицы. Ей, Урсуле Брэнгуэн из Коссетея, не давали забыть, что она учительница, учительница пятого класса, и даже отправляясь за лентами для шляпки, она слышала выкрики мальчишек, которых пыталась учить.

И вот как-то вечером на окраине городка, когда она шла домой, в нее полетел град камней. И тут ее захлестнула волна гнева и стыда. Она шла не таясь, не помня себя от бешенства. Темнота не давала ей разглядеть, кто были ее обидчики. Да она и знать этого не хотела.

Но в ней произошел перелом. Хватит, больше никогда она не отдаст себя, свою личность на растерзание классу. Не станет Урсула Брэнгуэн, такая, какая она есть, общаться и даже приближаться к этим мальчишкам. Она будет всего лишь учительницей пятого класса, далекой от своих учеников, будто нога ее никогда не ступала на порог школы Святого Филиппа! Да она просто сотрет их всех в порошок, отряхнет от них руки, и они станут для нее всего лишь учащимися!