Не думаю ли я, что понесла ребенка? Я зарылась лицом в подушку. Неужто его совсем не просвещали и он не понимает, что этого вот так сразу не узнаешь? Отворилась дверь, и я перевернулась на спину. Поскольку это оказалась Аэлита, которая с довольной ухмылкой подошла к моему ложу, я встала, надела сорочку и, встретив в ее глазах жадное любопытство, обхватила колени руками.

— Так-так! Я вижу, что кровопролитие его возбудило. Он оказался хорошим любовником?

— Слишком все быстро, даже трудно сказать, — призналась я, не заботясь об учтивости.

— Было ли так прекрасно, как о том поют трубадуры? А то я бы на твоем месте организовала ему еще один боевой поход.

— Это можно.

Я через силу улыбнулась. Всеми своими переживаниями я с ней делиться не стану, сама еще во многом не уверена. Людовик всегда обо всем так упорно размышляет, и все же…

— По крайней мере, теперь я его жена перед Богом и людьми.

— И тебе необходимо помыться! — Она сморщила нос. — Пахнет потом и лошадьми! — Аэлита рассмеялась. — Так, значит, у него все получилось.

— Получилось. Прикажи подать горячей воды, а потом мне еще нужно помолиться вместе с Людовиком о даровании наследника. Ты знаешь… Он ведь поблагодарил меня так, словно я ему чудо явила.

— Но так и должно быть. Не всякому удается взойти на ложе аквитанской принцессы. Тебе хоть понравилось? — не успокаивалась Аэлита.

— Не слишком-то. — Уже начав распускать волосы, заплетенные на ночь в косу, я увидела в ее глазах разочарование и пожалела о своей бестактности. — Мы с ним еще слишком мало вместе, Эли. Думаю, нам надо повзрослеть и как следует узнать друг друга.

В конце концов, так оно и было. У нас все только-только начиналось. Я еще смогу научить его многим постельным удовольствиям, к нашей обоюдной пользе. Как только мы осядем у себя в Париже, жить станет проще. Людовик перестанет все время спешить, да и окружающие будут меньше на него давить. И я стану жить с ним рядом, постепенно заменяя мнения аббата Сюжера моими собственными. Я научу его тому, что следует знать обо мне и о тех обширных владениях, которые он теперь приобрел.

— Ты знаешь, что он натворил? — услышала я свой вопрос, обращенный к Аэлите. Это событие занозой засело в моем мозгу, несмотря на все, что последовало за спутанными признаниями Людовика. — Он отрубил де Лезе обе руки.

На губах Аэлиты возник беззвучный возглас.

— Сам Людовик говорит, что это справедливое возмездие за воровство.

— Наш отец в свое время пролил немало крови, — рассудительно сказала Аэлита..

— Мне думается, что отец все же не был таким… мстительным.

— Насколько я понимаю, ничего необычного в таком поступке нет, — заключила сестра так, будто дальше и обсуждать было нечего. — Де Лезе был заносчивым болваном. — Она забрала мою измятую сорочку и бросила на постель. — Вижу, мы располагаем, наконец, надлежащим доказательством. И не преждевременно. — Она показала на простыни, перепачканные потом Людовика, его семенем и моей кровью. — И что мне с этим делать?

Я задушила смутную тревогу, связанную с тем, что Людовик был непредсказуем, когда ему что-нибудь угрожало, улыбнулась и ответила отнюдь не без мстительности.

— Отошли, разумеется, аббату Сюжеру. Не сомневаюсь, он останется доволен. Можешь посоветовать аббату упаковать простыни и отослать Людовику Толстому. Его молитвы были услышаны.

Но Людовику Толстому так и не суждено было услышать радостную новость о том, что его сын достойно утвердил свой брачный союз. Следующим утром, еще до рассвета, мы выехали в Париж.

Не прошло и часа в дороге, как нам повстречался скакавший во весь опор гонец, fleur de lys которого был почти не виден под густым слоем пыли. Гонец упал к ногам Людовика.

— Ваше величество!

И этого было достаточно, чтобы мы поняли все остальное. Потом гонец все же прохрипел свое сообщение: Людовик Шестой, Толстый Людовик, скончался.

Мой супруг спрятал лицо в ладонях и разрыдался. А когда наконец поднял голову и посмотрел в сторону Парижа, в его голубых глазах стоял панический страх, как у затравленного зверька. В глубине души я пожалела его, но не слишком. Разве он не хочет быть королем Франции? И, насколько я могла судить, особой любви и близости между отцом и сыном никогда не было.

Сама я не рыдала о человеке, которого вовсе не знала. Вместо того я оценила открывающиеся передо мной перспективы.

Я стала королевой Франции.

Глава четвертая

Всю жизнь я путешествовала. У нас в Аквитании герцогский двор был непоседливым, он кочевал с места на место, и зимой и летом, пересекая все наши владения от края до края. Поскольку мой отец требовал, чтобы я ездила повсюду с ним вместе, я привыкла останавливаться и жить подолгу где угодно — в замках, в охотничьих домиках, в нашем дворце, в каком-нибудь поместье вассала на севере и в усадьбе богатого южанина. Приходилось мне устраиваться и в походном шатре, и в роскошном летнем домике — в Лиможе и Блее, в Мелле и в Байонне. Повидала я немало садов и выложенных плиткой фонтанов, привыкла к светлым, полным воздуха комнатам летом и к приятному теплу зимой.

Но ничто не могло подготовить меня к новому дому в Париже, куда Людовик привез меня с такой гордостью. Возможно, сам Людовик весьма ценил то, что досталось ему в наследство — я оценить не смогла. Мрачный, приходящий в упадок дворец Сите виделся мне всего лишь нагромождением камней, суровой, безрадостной на вид башней посреди унылого островка, окруженного со всех сторон вяло текущими речными водами. Каменные мосты соединяли этот остров Сите [26], как все называли его, с обоими берегами реки.

«Это место совершенно безопасно, — восторгался Людовик, — здесь мы защищены от всех врагов».

«Отрезанная от всего мира тюрьма, — подумалось мне. — Холодная, варварская, неприветливая».

Еще прежде, чем я увидела сам дворец, настроение у меня резко упало: город Париж, тот мир, что окружал мой новый дом, немилосердно вонял. Улицы здесь никто не мостил, в сточных канавах накапливались отходы, производимые двумястами тысячами душ, кои теснились по берегам реки Сены, и Париж был окутан густой пеленой зловонных испарений. Пропитанный ими воздух кишел черными тучами мух. Оказанный нам теплый прием никоим образом не уменьшила этого царящего повсюду зловония. Напротив, кисло подумала я, ликующие толпы горожан, скорее всего, вносили в него свою лепту, однако и не заметить восторженных приветствий я не могла. Понимала, как полагается держаться мне, их новой королеве.

Окончательно же дух мой упал до уровня легких туфелек, в которые я была обута, когда Людовик вел меня по коридорам и бесконечным анфиладам комнат моего нового жилища. Я шла рядом с ним, онемев от ужаса. Я дрожала. Даже сейчас, в летнюю жару, здесь царил невыносимый холод, а от сырости просто кости ломило. А еще было темно. Свет проникал только через узкие щели бойниц, отчего все комнаты были погружены в гнетущую тьму. А уж сквозняки… Непостижимо, откуда проникал сюда воздух, только с каждым порывом холодного ветра мои легкие покрывала взлетали, как от урагана. Я пожалела, что на мне не надета одна из отороченных мехом мантий.

— Здесь окна без ставней, — чуть слышно пробормотала шедшая вслед за мной Аэлита. — Как же мы тут будем согреваться?

— А вот! — откликнулся Людовик, услышавший ее жалобы. Он указал рукой на две наполненные горячими угольями жаровни — они стояли в передней, через которую мы как раз проходили. — Думаю, от них тепла вполне достаточно.

— И дыма достаточно, чтобы мы все задохнулись! — ответила я, потому что струйки дыма потекли в нашу сторону и я поперхнулась. — А как же обогреваются большие помещения? Тронный зал?

— Там в середине устроен очаг.

— А дым куда?

— Уходит через отверстие в крыше, — ответил он слегка насмешливо, словно я была дурой, раз не знала таких вещей.

И через то же отверстие, нисколько не сомневаюсь, внутрь попадают ветер и дождь, а нет-нет и любопытная белка или невезучая птичка. У себя в Аквитании мы давно ушли от этих примитивных удобств и заимствовали все, что смогли, изучив устройство старинных римских вилл, где были просторные открытые парадные дворы, подземные печи, дававшие тепло, канализация. Но выражать свое разочарование вслух я не стала, просто не могла этого сделать. С беспокойством то и дело ощущала на себе взгляд Людовика, который все время улыбался и кивал, словно это могло зажечь во мне искорку восторга, из которой возгорится яркое пламя. Занятие это было безнадежное, но раз уж я не могла сказать ни слова похвалы дворцу, то не говорила вовсе ничего, а лишь стояла, дрожала от холода и молчала.