Быть может, лучше посадить птицу на столбик полога? Так будет безопаснее.

— Да. Разумеется.

Он быстрыми шагами пересек комнату и усадил великолепную птицу на резной столбик, где та нахохлилась, шурша перьями. Людовик же, в кожаном камзоле и кольчужных штанах, весь покрытый потом и пылью, просто сиял от счастья — волосы торчком, глаза горят торжеством. Сняв рукавицы, он бросился ко мне, крепко сжал плечи. Потом осторожно положил ладони мне на щеки и крепко поцеловал прямо в губы — я даже растерялась. Поцелуй был жаркий, настойчивый, страстный, он едва не раздавил мне губы. Вскинул голову.

— Элеонора! — И снова крепко поцеловал. — Я привез вам ваших кречетов. Всех до единого.

Мне очень захотелось расхохотаться — слишком глупо прозвучало это напыщенное заявление, — но нельзя было портить Людовику удовольствие. Да и говорить пространно я была не в силах, так задохнулась. Вспыхнувшая в нем страсть поразила меня.

— Это великолепно, — только и вымолвила я.

Кажется, он и не слышал. Его пальцы впились в мое тело — останутся синяки.

— Я возглавил этот поход. Мы снискали славу победы. Вам теперь понадобится новый кастелян, Элеонора.

— Как вы сказали?

— Новый кастелян.

Он оторвался от меня и стал мерить комнату шагами, словно был не в силах сдержать воодушевление, которое придала ему победа. Одной рукой он поглаживал свисающий над ложем полог, другой — перья уже успокоившегося кречета…

— Значит, де Лезе мертв?

— Да. Бог свидетель, он мертв. Он заслужил. И я ничуть о том не сожалею. — Он говорил отрывисто, горячо, возбужденно. Не мог себя сдержать. — Стояла такая жара, и мы допустили неосторожность. Сняли свои кольчуги и отправили их на повозках впереди, вместе с оружием…

Какая глупость! Людовик, должно быть, прочитал это в моем донельзя удивленном взгляде, потому что остановился снова передо мной и заговорил уже немного сдержаннее:

— Было так тихо — дозорные сообщили, что никакой опасности поблизости нет. Но, когда мы вслед за повозками въехали в Тальмон, первых рыцарей захватили в плен. Вот и пришлось нам повоевать с мятежниками. — И тут его радостное возбуждение сменилось неудержимой яростью. — В будущем никто не посмеет выступать против меня. Мы их всех перебили. И де Лезе в числе прочих.

Гнев его утих так же внезапно, как и вспыхнул. Ушло с лица и выражение довольства собой, остались только глубокие морщины на лбу — принц задумался.

— Вы храбро бились, господин мой? — спросила я.

— Да. Храбро. — Его глаза снова смотрели на меня, снова вспыхнул в них огонь, а губы тронула робкая улыбка удивления. — Это оказалось так просто. Мне вложили в руку меч, я и дрался…

— А что же де Лезе?

— Он провинился. — Людовик часто заморгал. — Я отрубил ему обе руки. Понимаете, за воровство.

Он бросил взгляд на свои руки, повернул их ладонями вверх, будто хотел разглядеть на них кровь. Я подавила дрожь при мысли о том, что эти самые ладони только что гладили мое лицо.

— Я приказал своим рыцарям подержать его, с вытянутыми руками. Взмахнул мечом и ударил… — Теперь Людовик был поражен этим не меньше, чем я сама. — Мне ни разу еще не приходилось проливать кровь. — Он с трудом проглотил комок в горле. — Но я сделал то, что мне полагалось: покарал взбунтовавшегося вассала. Остальные теперь станут покорными. Мой отец будет гордиться мной. — И он снова всмотрелся в мои глаза, словно их ответ был для него самым важным. — А вы горды мною, Элеонора? Вы одобряете меня? Я отбил ваш замок. Ваших кречетов…

Нельзя было упускать возможность, раз моя похвала значила для него так много.

— Я горжусь больше, нежели вы можете себе представить, заверила я его.

Да и как жене не гордиться мужем, который отвоевал ее владения и имущество? Отстоял ее гордость.

— Из вас получится великий король, Людовик — разумеется, когда настанет время.

— Непременно получится!

Щеки у него пылали, глаза блестели. Я подняла руку, погладила кончиками пальцев его щеку. Потом прикоснулась губами. Кожа была горячей, от нее пахло мужчиной, конским потом и дымом походного костра. От такой смеси кружилась голова. Жаркое солнце оставило свой след на его лице, бледном от монастырской жизни. Я осторожно поцеловала его в губы — ласковым поцелуем невинной девы.

Зарычав от удовольствия, Людовик крепко обхватил меня руками, прижал к себе, даже не задумавшись о том, что пот и пыль, покрывавшие его, оставят следы на моих шелках. Кровь у него стала такой же горячей, как и кожа — я не могла не почувствовать, как он дрожит, прижимаясь ко мне. Он покрыл поцелуями мое лицо: губы, щеки, висок — это было щедро, только вот утонченности ему, увы, недоставало.

— Я хочу вас, Элеонора, — хриплым голосом воскликнул он. — Я вас люблю.

И стал толкать меня на ложе, спотыкаясь в спешке, неловкими пальцами распуская завязки своих штанов и укладываясь рядом со мной.

— Погодите, Людовик, — проговорила было я.

Но он уже сорвал с меня, отбросил в сторону платье и сорочку, раздвинул коленом мои бедра, растянулся на мне, все так же неуклюже, впопыхах. По крайней мере, вот сейчас он и впрямь возбужден, подумала я как бы со стороны, но вполне ощущая животом его твердость. Ну, будем надеяться, хоть на этот раз у него получится… Подъем, толчок — и он вошел в меня. Я задохнулась от тупой боли, которая разрывала мое тело на части, а Людовик, уткнувшись лицом в подушку рядом с моей шеей, не замечал ни моего ответа, ни отсутствия такового, продолжая толчки с нарастающей горячностью, пока не пришел к финалу — напрягся, задрожал весь и глухо застонал.

Вот и все. Все закончилось прежде, чем я успела по-настоящему на этом сосредоточиться. Людовик, распластавшись на мне, придавив тяжелым телом к ложу, отчаянно хватал ртом воздух, будто пойманная камбала на рыбном рынке в Бордо (и подумается же такое в самый неподходящий момент!), а исходивший от него жар почти не давал дышать мне. Я испытывала сильное неудобство в таком положении и заерзала под ним.

— Простите меня…

Людовик тут же приподнялся на локтях и посмотрел на меня лихорадочно блестевшими глазами. Решимости у него поубавилось, избыток крови отхлынул от лица, и оно стало вялым, все черты словно расплылись.

— Моя дорогая красавица Элеонора, теперь уж вы моя жена. — Сухими губами он нежно поцеловал меня в губы. — Я причинил вам боль?

— Нет, — солгала я.

— Я никогда не причиню вам боли, Элеонора. — Он всмотрелся в мое лицо. — А правда, что не больно? Что-то вы слишком притихли.

У меня внутри все саднило. Снова лгать я уже не могла, но, охваченная вдруг порывом нежности, взъерошила его слипшиеся от пота волосы. Это, кажется, приободрило его.

— Вы зажгли огонь в моей крови. Я молю Бога простить меня, если я взял вас чуть ли не силой. Надо пойти заказать мессу — за мое благополучное возвращение и во здравие моей любимой супруги. Я буду молиться о ниспослании наследника. — Его лицо озарилось безмятежной улыбкой. — Как вы полагаете, вы понесли?

— Даже понятия не имею.

— Мой отец будет горд вдвойне, если при возвращении в Париж вы уже будете носить моего ребенка. Преклоните ли вы колена рядом со мной и помолитесь ли о том, чтобы мы зачали сына?

— Да. Я помолюсь вместе с вами.

— Боже правый! У меня такое чувство, будто я с крыши дворца возвещаю всем о нашем счастье!

— Этого, надеюсь, выделать не станете, — сухо заметила я.

А то все удивились бы, отчего нам понадобилось на это столько времени. Но Людовик меня уже не слушал. Он мигом соскочил с ложа, привел в порядок одежду и ринулся к двери.

А меня оставил лежать на смятых простынях и раздумывать: так что, вот из-за этого и поднимают столько шума? Не верилось. Неприятные ощущения, сильная боль — об этом не напишешь таких изящных стихов. Никакого удовольствия от процесса я не испытала. Все это как-то бестолково и даже недостойно, решила я, ощущая что-то скользкое и липкое между бедрами. «Внутри у тебя все воспламенится… И в животе станет сладко, будто он наполнился медом, а кожа уподобится горячему шелку…» Нянюшка была весьма искусна в словах, вот только правды в них, кажется, не было. Все мышцы у меня напряглись, сжались от того, что больше походило на вражеское вторжение, а не на долгожданное скрепление брака. Дарить наслаждение мужчине — это понятно, но разве сама я не должна тоже получать удовольствие? И чья здесь вина — моя собственная или же Людовика? Он казался вполне довольным. Просто все случилось как-то… скоропалительно! К тому же мне думалось, что его желание иметь наследника было сильнее, чем удовольствие от обладания мною, пусть он и спрашивал потом участливо, как я пережила происшедшее.