Тот, с испугом глядя на окружающие его злобные лица и не находя в них ни капли сочувствия, осторожно, словно карабин был сделан из хрупкого стекла, принял его из рук главаря.

— Теперь снимай с предохранителя, — жестко наставлял его Голова, — поднимай и целься. — Он с удовлетворением убедился, что Мелкий подчинился его командам. — Точнее, точнее!

— Он сам помог направить ствол под нужным углом. — Пли! — вдруг неожиданно заорал он в самое ухо перепуганного парня, и тот, зажмурив глаза, выдал сразу три выстрела подряд.

Голованов сейчас же подскочил к трупу и сделал вид, что внимательно ищет входные отметины на его теле, хотя ясно видел, что перед самыми выстрелами карабин Мелкого опять увело в сторону. Через некоторое время он восторженно заорал:

— Есть! Две из трех все же всадил! Молоток! — Он одобрительно огрел Мелкого по спине, а тот, съежившись при словах Головы о его попадании, отвернулся в сторону и его тут же вывернуло наизнанку — оказавшийся рядом Сокол едва успел отдернуть руку. Этим он вызвал цепную реакцию и теперь уже Сокол с Умником, отвернувшись, начали усиленно извергать из себя остатки так и не прижившегося до конца алкоголя. Сдержались только Дрын с Головой, хотя последнему это далось с большим трудом — преодоленная было тошнота неумолимо подступила вновь…

Через некоторое время компания уже сидела в блиндаже и с жадностью, без всякой закуски, которая все равно никому не лезла сейчас в глотку, допивала оставшуюся водку. Голова, без устали меля языком, внимательно приглядывался к Мелкому, стараясь делать это незаметно — поведение подельника его очень беспокоило. Когда того, наконец, забрало от выпитого и парень поднял понуро опущенную голову, попытавшись вступить в разговор, главарь перевел дух. Он боялся, как бы этот щенок не расклеился и не начал плакаться про содеянное где-нибудь на стороне. Вообще-то Голованов был настроен весьма решительно, он чувствовал, что мог бы и Мелкого в случае чего отправить вслед за бомжом — сейчас, запив впечатления совершенного преступления водкой, все произошедшее недавно уже не казалось таким уж страшным, как это было вначале, наоборот, все это уже будоражило кровь. Он чувствовал себя каким-то зверем, вкусившим теплой крови своей первой жертвы. По хищному выражению, появившемуся в глазах у друзей, он с облегчением понял, что они испытывают примерно то же самое. Теперь им действительно совсем не было страшно, а некоторые эпизоды даже смаковались быстро напившейся шайкой:

— А как он дернулся под выстрелами, ты видел!.. А этот… Голова… Ты, говорит, будешь расстрелян! Ха-ха-ха!

А вы видели, как он обмочился со страху?.. А ты помнишь… — Каждая новая фраза встречалась оглушительным ржанием подвыпивших парней и даже Мелкий под конец заявил с пьяной гордостью:

— Ну что скажете?.. Два из трех-то я попал, а?..

Под конец Голованов вспомнил, что тело бомжа надо бы зарыть, но сейчас никому не хотелось этим заниматься. Решили закопать его на следующий день, только надо будет набрать еще водки — ведь завтра тот будет уже совсем холодным, и как тогда к нему прикасаться… На какое-то время после этих кем-то высказанных слов нависла угрюмая тишина, отозвавшаяся у каждого холодком внутри, и только Дрын пьяно заявил:

— А мне по херу! Я когда дядьку хоронил, матери все-все помогал делать. Я даже и обмывать умею…

— Ну, уж его-то мы обмывать не будем, перебьется, — шуткой разрядил обстановку Голова и все с облегчением заржали вновь…

— А, вспомнил наконец-то! — позлорадствовала жена Мышастого, который посетил ее будуар, расположенный в особняке как можно дальше от его спальни. — Не прошло и полугода, как ты вспомнил-таки о моей просьбе. — Она явно пыталась его завести, чтобы с головой окунуться в приятные волны так обожаемых ею скандалов. — Ну, и что ты от меня хочешь?

Мышастый, стараясь скрыть нарастающую снежным комом брезгливость, смотрел на свою дражайшую половину… Альбина Георгиевна сидела перед трехстворчатым зеркалом, расположенном в своей как всегда неприбранной спальне с неприбранной постелью, измятыми одеялами, разбросанными там и сям в живописном беспорядке вещами, а из-под кровати даже торчал — он вначале просто не поверил своим глазам — ночной горшок!

А вот это что-то новое, — подумал он и хотел было открыть рот, чтобы спросить, с каких это пор она так обленилась, что ходит уже едва ли не под себя, но в последний момент усилием воли сдержался — ведь такая оплошность с его стороны послужит прекрасным поводом для истерики, которого она наверняка с нетерпением дожидается. Внимательно наблюдая за ее крупными дряблыми руками, сноровисто втирающими в обвислые щеки какую-то дрянную массу, по виду напоминающую творог перемешанный со сметаной, только какого-то отталкивающего серого цвета, он удивился — этой комковатой дряни, по его мнению, самое место в мусорном ведре. Ее даже в руки было бы взять противно, а уж чтобы втирать такое в лицо… Но и про дрянь эту, он естественно, ничего не спросил, отметив еще только, что жена, как всегда, в своих любимых бигуди, которые служили ей, если он только не ошибался, не один десяток лет. Они не подвергались никаким изменениям, их место так и не заняли какие-нибудь новые, красивые, импортные, хотя он и понятия не имел, существуют ли такие вообще. Нет, это были старые добрые бигуди из дырчатого аллюминия, с почерневшими от грязи резиночками, которые, как он однажды случайно заметил, хранились в целлофановом мешочке рядом с каким-то мятым тряпьем в ее прикроватной тумбочке, под рукой…

Хоть бы любовника завела себе, что ли… — подумалось ему и эта мысль нимало его не смутила. На те деньги, что она от него получает на всякие расходы, могла бы найти не очень притязательного молодого хлыста — их сейчас развелось столько… Глядишь, и преобразилась бы в лучшую сторону. Нет, сам-то он в любом случае не намеревался с ней спать, что в последний раз делал лет этак с пяток назад. Для такого его шага не хватило бы никаких ее чудесных преображений — ни потеря веса, ни хоть тысячи пластических операций, ни возвращения с помощью волшебной палочки лет на десять назад — нет, это нежелание делить с ней супружеское ложе давно стало уже каким-то патологическим, но все одно, было бы чуть приятнее, заимей она другой вид. И на различных презентациях может не пришлось бы тогда с первых же минут сбагривать ее кому-нибудь на руки и убегать, изображая обилие срочных дел. И вообще…

— А хочу я то, — начал он, твердо про себя решив не отвечать ни на какие ее провокационные выпады, — что я только что у тебя спросил. Я хочу, чтобы ты напомнила мне — кому я там должен по твоей же просьбе помочь? У кого рванули дверь универсама или что там еще? — На самом деле он помнил фамилию этого человека — ну если не лично, так у секретарши где-то было помечено, — просто он хотел уточнить, не отпала ли необходимость в этой помощи. Тот мог передать это через Альбину, а она, естественно, забыть, и тогда он попадет не то что бы в глупое или неприятное, но абсолютно ненужное ему положение, как бы навязываясь этому… Как же его…

— Я уже сто раз тебе повторяла, — раздражено заявила супруга, закончив наконец втирать в щеки серую гадость и с восторгом разглядывая в зеркале результаты своей работы, — он приятель одной моей приятельницы, муж которой…

— В общем, его фамилия? — нетерпеливо переспросил Мышастый, с запоздалым ужасом отмечая, что совершил непоправимую ошибку, которая может привести к весьма печальным для него последствиям — он совершил немыслимое кощунство, — он перебил Альбину!.. Как ни странно, она не обратила на это внимания — может потому, что как раз увлеклась в этот момент перемешиванием в какой-то грязной на вид колбочке какой-то очередной целебной дряни. На сей раз это было что-то вроде вареного сгущеного молока, которое он любил когда-то в детстве.

— В общем, его фамилия Романов, — на удивление спокойно ответила жена и посмотрела содержимое склянки на свет. Мышастый вдруг виновато подумал, что возможно он ошибся и эта склянка не такая уж грязная. Может он просто пристрастен ко всему, что касалось его жены? Это было бы в высшей степени несправедливо — признал он, благодарный ей за то, что она без истерики позволила себя перебить, пусть даже возможно просто этого не заметила… — Да, именно Романов Сергей Георгиевич. Очень приличный и вежливый молодой человек.