«Возможно, Ворошилов тут прав, — неспешно и, как всегда, основательно размышлял он. — Ежов свое отработал, более того, от бесконтрольной власти он полностью разложился: кокаинист, педераст и законченный алкоголик — об этом поступают сигналы со всех сторон. До поры до времени это было удобно: что взять с такого человека? Но… Пора его убирать, пора… Своим поведением он не только подает дурной пример, но и компрометирует центральную власть, а значит, лично меня… Ежов не видит разницы между вседозволенностью и необходимостью. Приструнить армию было необходимо, но то, что делается сейчас, — это полное самоуправство. Отчислять курсантов, особенно перед войной, которую я готовил столько лет, — просто глупость, если не сказать хуже, преступная глупость. Нет, Клим прав… Он правильно почуял… Ежов свое отработал…» [23]

— Эй, Гурин! Секретчик [24]просил, чтобы ты зашел, почта тебе пришла.

— Спасибо, непременно… — ответил сержант, а сам подумал: «Ну вот, на кого-то опять списки пришли. Обычно Москва быстро отвечает, проходит не больше месяца, а тут что-то задержались. Запарка, очевидно…»

Гурин не спеша направился в секретную часть, где ему под роспись выдали листочки с дырочками от иголок, которыми прошивается секретная почта, и без особого интереса посмотрел на первый список: категория «1»…

«Ну, эти в расход, — подумал он. — А вот категория „2“… Сегодня их почти в два раза меньше. По категории „1“ — сто двенадцать человек, по категории „2“ — восемьдесят шесть. Ну-ну, повезло нынче. За категорию „1“ отвечает секретарь тройки УНКВД лейтенант Честнейший, это его головная боль. Надо только служебную записку составить на имя начальника третьего отдела Шухмана, а дальше пусть сами разбираются.

А этих, категории „2“, пособников да родственников, я уж как-нибудь сам. На машинке настучу».

В первое время, когда его только назначили на эту работу, Гурин брал документы, пришедшие из Москвы, с содроганием в душе, поскольку понимал, что строчка категории «2» — чья-то жизнь, категории «1» — чья-то смерть. Ему даже кошмары снились, мертвяки из могилы звали, а потом как-то свыкся. Лица, стоящие за документами, уходили, исчезали из памяти и переставали его тревожить. В конце концов, это не он нажимает на спусковой крючок и не он дает команду «фас!», а с самого верха, вот пусть и отвечают. Он честно делает свое дело. Ведь кондуктору положено высаживать безбилетных пассажиров? Положено! Высаживать безбилетную гражданку ночью на перрон, да еще с маленьким ребенком… Конечно, жалко! А что делать? Чего садилась, если знала, что денег на билет нет? Взяв на вооружение философию кондуктора, Гурин успокоился окончательно. Хочешь ехать в поезде, купи билет! Хочешь жить спокойно, люби товарища Сталина, вкалывай честно, не уклоняйся от линии партии, не общайся с кем не положено, и все будет в порядке.

Гурин сложил документы в папку, аккуратно завязал белые тесемки и пошел в свой кабинет. Там, разложив на столе полученные в секретной части бумаги, он начал писать служебную записку.

Заперев предварительно секретную почту в сейф и приобщив к служебной записке два листа с перечнем фамилий польских шпионов, отнесенных к категории «1», Гурин пошел к начальнику отдела.

Как и предвидел сержант, никаких осложнений не произошло, вся эта процедура была откатана и отполирована до блеска. Шухман, не читая список, — а чего его читать, только время тратить! — поставил свою визу, и Гурин тут же отнес список категории «1» обратно в секретку. После этого сотрудник секретного отдела вызвал Честнейшего.

Честнейший был из детского дома, где ему и дали столь необычную фамилию. А произошло это потому, что он, глядя в глаза воспитателям невинным и честным взглядом, повторяя, как заклинание, «честно» да «честно», врал напропалую. Из детдома Честнейший вышел с вполне сформировавшимся мировоззрением и был уверен в том, что надо не только выжить, но и уметь хорошо жить. Своей цели он подчинил все, да и в госбезопасность пошел только потому, что здесь платили намного больше, чем в любом другом месте. К тому же спецмагазины и прочие блага, а еще власть — как идешь, все, словно тараканы, по углам прячутся. А работа заключается только в том, что надо бумажки оформлять да иногда, когда запарка, участвовать в допросах. Так морду бить он еще в детдоме мастак был! Вот на машинке печатать — это настоящая морока! Пока нужную букву отыщешь, потом изойдешь.

Честнейший забрал список из секретки: сто двенадцать человек, черт возьми! Это ему сегодня до ночи сидеть! Вот подлюки! Вывели бы всех, из пулемета шарахнули — и нет никаких проблем. Не шпионьте, сукины дети! А тут еще на каждого бумагу оформляй…

У себя в кабинете Честнейший без промедления принялся за дело. Если не успеешь к сроку, начальник по головке не погладит! Переложив листки черной копиркой, он начал печатать протокол заседания особой тройки. Напечатать протокол — это полбеды, получилось две с половиной странички: слушали, перечень фамилий, постановили (всем одинаково). А вот выписки нужно было сделать на каждого отдельно! Уже где-то к полуночи, заложив в пишущую машинку очередной бланк, Честнейший продолжил стучать по клавишам.

Уже сделав выписку, Честнейший заметил, что напечатал фамилию Тесевич вместо Тысевич.

— Вот зараза! — ругнулся он на неизвестного ему Тысевича. — И тут от вас покоя нет. Фамилии понапридумывали… Ладно, и так сойдет! Какая разница, под какой фамилией его к стенке поставят? Он допечатал внизу:

Потом взял синий карандаш и размашисто расписался.

Бумажка легла в аккуратную стопку других выписок. Утром в спецчасти их заверили круглой печатью. Стук этой печати очень сильно напоминал удары молотка, забивающего гвозди в гроб. В гроб, которого не было, ибо, если бы всех расстрелянных хоронили в гробах, то в Советском Союзе, наверное, не осталось бы леса…

Тысевич лежал на нарах, повернувшись лицом к стене. Последние пять месяцев были самыми тяжелыми в его жизни. Давила неизвестность, неволя, вонь… Правда, к вони он привык и уже не замечал ее. Его постоянно терзала тревога за семью. Что с ними? Там, в Шепетовской тюрьме, он видел, как сержант записал в протокол, что Петра отчислили из бронетанкового училища, значит, скорее всего, сын вернулся в Изяслав.

«Это хорошо… — думал Николай, — Наташа хоть не сама будет. Тяжело ей… И девочкам тяжело! Приняли ли Марусю в комсомол? Простите меня, дорогие… Простите… Георгий… Удалось ли ему закончить институт? До госэкзаменов оставалось всего два месяца! Всего два!»

Незаметно для себя Николай задремал, и в этой полудреме-полуяви он вдруг увидел, что какой-то человек с аккуратно подстриженной бородкой, в дореволюционном сюртуке и брюках в легкую полоску, заправленных в высокие хромовые сапоги, машет ему рукой.